Впервые в жизни мне посчастливилось попасть в Киев в конце июля 1986 года, через два месяца после аварии на ЧАЭС. До этого много ездил по Союзу, но как-то всё не туда, не в те концы: в Заполярье, в Казахстан, на Урал, в Сибирь, на Кавказ, в Крым, наконец. Согласитесь, более экзотично было из Питера заехать половить карасей размером с тёщину сковородку в речке Онон, на берегу которой родился и вырос хан Чингиз. Или полюбоваться полярным сиянием в местечке Петсамо, где Союз нерушимый «отфарцевал» у зарвавшейся Финляндии никелевые рудники. Или один раз в жизни, но своими глазами, увидеть степную антилопу – сайгака, — бегущую со скоростью курьерского поезда на восходе ослепительного азиатского солнца по-над обрывом безводного плато Устюрт, в сторону солёного озера Барса-Кельмес, что в переводе с тарабарского значит просто: «Пойдёшь – не вернёшься».
А такие цивилизованные местности, как Одесса, Киев, Париж, «Запарижье» – мы оставляли «на потом», «на после-пенсию». Довольствуясь их изучением по Бабелю, Паустовскому и Булгакову.
Но в тот год мне повезло. Повезло попасть в минсредмашевскую больничку с пневмонийкой в конце апреля, аккуратно накануне Аварии – поэтому я не попал в аварийную зону в мае и июне, когда там было гораздо горячее. А ведь некоторые сотрудники нашего института им. В.Г. Хлопина были разбужены посреди апрельской ночи и чуть ли не на парашютах вместе со своей аппаратурой сброшены в чернобыльское пекло – для измерения радиации. Потому что, когда Это случилось – вдруг выяснилось, что нигде в стране, кроме нашего Радиевого института им. В.Г. Хлопина, нет достаточно продвинутой аппаратуры и специалистов. И то сказать – где ж ей ещё быть, как не в колыбели отечественной ядерной технологии.
Повезло выздороветь. Повезло, что наш завотделом, — видный специалист по радиохимии океана,- организовал экспедицию для изучения состояния водного бассейна в пределах 30-ти километровой Зоны. Повезло, что, когда все специалисты по радиационному мониторингу внешней среды уже съездили в эту экспедицию (она работала в Зоне вахтовым методом – по две недели), и Зав в поисках подходящего дилетанта пошёл по коридору вверенного ему отдела, — первым на его пути попался я со своим еврейским счастьем.
Повезло, что я никогда, ни до, ни после, не работал в области радиационного мониторинга внешней среды. И значит, никаких шансов попасть в мониторинговую экспедицию у меня не было, зато были большие шансы попасть на дезактивацию станции. Повезло, что шансов не было, но была подготовленная к защите диссертация.
Надо признаться, что у меня были возможности «закосить» от этой командировки: взять отпуск после болезни, снова заболеть, уйти в запой, наконец. А у Зава было только одно: моя предстоящая защита – но в двух вариантах: или «не-предстоящая» или «не-защита». Только и всего. Но этот козырь оказался самым сильным. Зато теперь, через двадцать лет, я с гордостью могу сказать: «И я там был». Но, если серьёзно – то, что я там увидел, не может сравниться ни с чем. Возможно, это была «машина времени», показавшая нам, ныне живущим, что ждёт наших потомков. Возможно.…
Те несколько фотоплёнок, которые я отснял в зоне – они все оказались ЗАСВЕЧЕННЫМИ! Простая случайность, последствие твоей небрежности – утверждали дозиметристы, выдавшие мне по окончании командировки такую справку об облучении, которую теперь, и показать-то неудобно, — такая до смешного маленькая доза облучения там «нарисована». Но, с другой стороны, вспоминается история открытия радиоактивности. Напомню: радиоактивность открыл в конце позапрошлого века Анри Беккерель, после того как случайно оставил вечером рядом с солью урана неиспользованные фотопластинки (плёнок ещё не было). Утром, придя в лабораторию, он обнаружил, что пластинки «кем-то» засвечены.
Экспедиция наша состояла из небольшого пассажирского теплоходика, капитана, а также боцмана, кока, штурмана, моториста – в одном очень колоритном лице. К этому экипажу были прикомандированы несколько сухопутных научных сотрудников. Судно ходило зигзагами поперёк Киевского моря, заходило в притоки Днепра, в том числе и в речку Припять, — в общем, обследовало весь водный бассейн от АЭС до Киевской плотины. Время от времени мы вставали на якорь – «делали станцию», — и тогда сотрудники производили свои замеры, отбирали пробы донного ила при помощи оригинального пробоотборника, внешним видом сильно напоминавшего первые ракеты академика Королёва, — а потом снова двигались дальше.
Местные рыбаки, которые, как ни в чём не бывало, продолжали ловить рыбу, быстро пронюхали, что на нашем теплоходе есть хорошая радиометрическая аппаратура, и, сами того не зная, занялись «бартертом»: подходили к нам во время «станций» и меняли рыбу на измерение её радиоактивности. Надо сказать, что рыба не донных пород (судак) была «чистой», только кости слегка «считали». А вот сети рыбацкие, которые часто соприкасаются с дном водоёма, были радиоактивными. Но это уже никого не пугало.
Собранные нами образцы грунта, растений, той же рыбы потом анализировали на содержание цезия, стронция, плутония и других «весёлых» элементов. По результатам измерений составляли карты радиационной обстановки. Смысла в этой работе было мало по двум причинам. Во-первых, ведущий специалист Украинского ядерного центра, который совместно с нашим институтом участвовал в экспедиции, на первой же планёрке заявил, что он знает акваторию как свою дачу.
– Я знаю, где оно легло, — гутарил он с обворожительным акцентом, имея в виду цезий-137, — и где ещё ляжет. Так что ничего нового Ваша экспедиция мне не откроеть!
И не верить ему было нельзя, потому что этот человек умудрился продать свою вышеупомянутую дачу, находившуюся в 30-ти километровой зоне аварии, — за две недели до того, как она случилась! Перед таким даром предвидения оставалось только встать, снять шляпу и съесть её.
Во-вторых, американские спутники-шпионы тоже не дремали. Они непрерывно передавали своему начальству карты радиационной обстановки, аналогичные нашим картам. А оно, начальство, по дипломатическим каналам перепускало эти карты к нам в страну. Когда мы сравнивали «их» и наши карты, добытые ценой облучения людей, то всякий раз убеждались, что наши приборы и методики не врут.
И всё же кое-какой толк в нашей работе был. Однажды мы зашли в один из притоков Днепра в месте, которое называлось «Страхолесье». Ни больше, ни меньше! Однако, когда сделали обычные замеры, обнаружили, что там как раз ничего страшного нет и вообще сравнительно «чисто». Теперь на этом, разведанном нами месте, стоит новый город энергетиков – двойник погибшего города Припять. И называется он скромно – «Зелёный мыс»…
Киев встретил очарованием городского летнего южного пейзажа, и – сначала непонятным, — ощущением всеобщей агонии. Это было массовое помешательство, вызванное коллективным воздействием нескольких факторов – йодного облучения, страха, безысходности, отсутствия достоверной информации, — и ещё чего-то, невыразимого словами, но очень отчётливо выражавшегося взглядами, молчанием. Может быть, это было отражением самого страшного для любого живого существа состояния – непонимания того, что с ним происходит. Тот, кто хотя бы раз побывал на мясокомбинате, — меня поймёт. И только через несколько часов после приезда, наконец, осенило: так вот что делает эту обстановку трагической до безумия – полное отсутствие на улицах города – детей! Видимо, возможность такого вселенского конца заложена в нас генетически и по этой же причине вызывает глубочайшую массовую депрессию.
И ещё мне показалось, что эта болезнь заразительна. Во всяком случае, наши сотрудники через несколько часов после приезда тоже начали «чудить». Помнится, один видный учёный, профессор, лауреат и до того – вполне интеллигентный человек, да к тому же и в летах, прогуливаясь по Крещатику, вдруг отпустил в адрес одной юной особы совершенно неуместную, неспровоцированную и абсолютно непристойную скабрезность.
Прошли годы, много накопилось в памяти всякого, ещё больше из неё ушло – но эти две с половиной недели, несмотря на отсутствие фотографий, хранятся в ней так же надёжно, как и в первые дни после возвращения оттуда. По крайней мере, так мне кажется…
Мне и моим коллегам ещё и всем вместе повезло в том, что мы располагали хорошей радиометрической аппаратурой, позволявшей фиксировать малейшие отклонения от естественного радиационного фона. Остальные жители города Киева, видимо, не имели ничего, кроме фотоаппаратов. Поэтому мы, сотрудники экспедиции, были для них – не то чтобы богами, но, пожалуй, тянули на спутников Колумба или даже инопланетян. Мы и только мы, — могли «померить» излучение от любого предмета и сказать – он «чистый» или «грязный». Первым делом мы провели показательные выступления в гостинице «Москва», что на Крещатике, на площади Поющих фонтанов (теперь — Майдан Незалежности), где нас поселили. Оказалось, что внутри отеля сравнительно чисто – сказалось хорошее качество оконных переплётов, а вот снаружи, на подоконниках, мы зафиксировали 10-ти кратное превышение фона.
В один из вечеров, свободных от работы в Зоне (куда мы уходили на несколько суток), нас пригласили в гости две красавицы-киевлянки. Приглашая, попросили, чтобы мы захватили с собой приборы. Как оказалось, именно они, приборы, и были главной целью приглашения, а вовсе не мы. Измерили радиационную обстановку в квартире, выпили, закусили – и до свидания. А мы-то думали… .
В другой раз я навестил папиного фронтового друга-однополчанина. Этот человек с семьёй уехал из Киева сразу после Катастрофы, наглухо закрыв квартиру. Вернулся в город через два месяца, надеясь, что самое опасное время миновало. И тут прихожу я с радиометром – и выясняется, что у него всё в квартире радиоактивное – ковры, мягкая мебель, одежда…
По вечерам на будущем Майдане Незалежности группами собиралась молодёжь. Парни и девчата сидели на чём придётся и понуро молчали. Фонтаны тоже молчали – они не работали. Площадь представляла собой застывшую картину, дышащую трагедией. И только временами на ней наблюдалось движение. Это проезжала поливальная машина, только вместо обычной воды из её штуцеров лился дезактивирующий раствор, сильно пахнувший аммиаком .
И ещё о картинах. В единственный за две недели выходной, шатаясь по городу, я забрёл в собор. Кажется, он называется Владимирским. Вошёл – и опустился на чудом подвернувшийся табурет. Четыре огромных полотна: Спаситель, Богоматерь и два апостола, все — во весь рост. Миша Врубель. А лики?! Батюшки-светы! Типичные родные еврейские лица. И невыразимая несказанная печаль на них – как будто они знают обо всех будущих трагедиях своего народа, да и о Чернобыльской катастрофе – тоже .
Это в Киеве. А что сказать про Зону? В Зоне тоже было в разных местах по-разному. Однажды мы причалили к берегу в районе, где стоял дачный посёлок Президиума Верховного совета Украинской ССР. Более радиоактивного места, чем это, нам не попадалось. Это притом, что вообще все берега в Зоне аварии были сильно “грязными»: естественный фон превышался в сотни и тысячи раз. Особо чувствительную аппаратуру, которая была у нас на борту, всякий раз зашкаливало, когда мы подходили к берегу. Зато на фарватере радиации не было: все радионуклиды, попавшие в воду в первые дни и недели после взрыва реактора, уже лежали на дне, в так называемых «застойных» зонах. Фактически мы занимались тем, что поднимали эти радиоактивные осадки на борт – вместе с образцами донного ила, — и «складывали» на палубе, на носу нашего «крейсера». Кроме того, время от времени приставали к берегу и собирали образцы разных растений, в частности, грибов. Между прочим, среди образцов, накапливавшихся на судне, наибольшим излучением отличались именно грибы. В связи с этим напрашивался новый вариант старой аксиомы: «Грибы на корабле приносят несчастье».
Через несколько дней такой «деятельности» наше судно начинало «светиться», приборы — «шалить». А на «бак» («нос») корабля, где хранились образцы,- просто невозможно было сунуть носа. И это было сигналом к возвращению на базу, то есть в Киев. Выгрузив там «улов», мы снова возвращались в Зону. А радиоактивные образцы отправляли в Ленинград, в лаборатории нашего института, изучавшие поведение радионуклидов в воде рек, морей и океанов. Нельзя было не использовать уникальную ситуацию, когда огромное количество различных радионуклидов попало в природную среду. Надо было отслеживать, как они будут расползаться по планете. Делать то, что на научном жаргоне называется радиохимическим мониторингом. Как-никак, по нашей вине начался этот глобальный эксперимент. И пусть не при нашей жизни он закончится, наше поколение обязано принять в нём посильное участие.
Из всего, что хранится в памяти, можно выделить пять наиболее невероятных эпизодов, которые, как нельзя более рельефно отражают весь сюрреализм тогдашней обстановки. Я давно придумал им названия – и теперь хочу, чтобы под этими названиями они стали известны другим людям. Начну с последнего по времени эпизода. Наиболее критического в отношении выживания и самого фантастического, на мой взгляд. Впрочем – судите сами…