В столицу… Забайкалья!
Первая «посадка» … в поезд
Взяв с собой для солидности портфель и закамуфлированный валенок подмышку (в портфель он не влез), когда пробило полночь, я (прямо как Золушка!), отправился на станцию. Поскольку ехал я не на прогулку, а выполнял ответственное поручение, то командование «выделило» мне машину, дежурный грузовик, который и доставил меня к разъезду.
Прибыв туда, любой человек сразу понимал, почему этот объект называют «разъездом», а не станцией. Кроме двух стрелок, двух светофоров, двух ЖЭДЕ-путей и одного маленького домика барачно-сараечного типа, — там ничего больше не было. Сразу за стрелками две колеи интимно сливались в одну и, блеснув на прощанье отражённым лунным светом светофорам, которые подмигивали им в ответ, попеременно, то красным, то зелёным, – исчезали в темноте.
От осознания того непреложного факта, что одним концом эта колея упирается в Москву, а другим – в Пекин, что это та самая «историческая» КВЖД , из-за которой было столько войн местного и неместного значения, настроение человека чуть-чуть приподнималось – конечно, если он был должным образом «подкован» по исторической части. Так бывает, когда попадаешь на развалины какого-нибудь древнего давно заброшенного городища. Или на места сражений минувших войн. Или, наконец, просто на кладбище. На места, где грусть от сочувствия когда-то прервавшимся здесь жизням непостижимым образом смешивается с затаённой радостью от осознания собственного ещё продолжающегося существования.
А когда человек заходил в домик и видел одиноко дежурившую там семнадцати — девятнадцатилетнюю девушку в грубой «эмпээсовской» шинели, с атрибутами её волшебной власти: фонарём «летучая мышь» и жезлом, — настроение и вовсе вставало по стойке «смирно»…
Меня предупредили, что на разъезд надо приезжать за час до времени, указанного в расписании. Оттого, что экспресс ходил через границу, оттого, что граница была на замке, причём с обеих сторон, он — то опаздывал, то приходил раньше положенного времени. В тот раз он пришёл вовремя. Поэтому у меня оказался в резерве целый час времени – вполне достаточно для того, чтобы познакомиться с девицей и уяснить, что билетов нет, не было, и не бывает, и что лучше всего садиться в «мягкий» вагон…
Это последнее сообщение меня особенно заинтриговало, потому что мне ещё не приходилось ездить в таких вагонах, а только в «жёстких» — купейных, плацкартных, «общих».
Когда поезд остановился по сигналу моей «визави» (это было всё, что она смогла для меня сделать в награду за час общения), – выяснилось, что все двери вагонов наглухо закрыты. Света в окнах тоже не было. И, что самое страшное, ни одного проводника нигде не наблюдалось. Они, должно быть, крепко спали в своих служебных купе. И только в одном вагоне было всё – и свет, и проводник, и открытая дверь в тамбур. И ещё на нём большими буквами было написано – «спальный вагон».
Однако моя первая попытка подняться в тамбур была встречена жёстким отпором со стороны проводника. Этот парень недвусмысленно указал проинформировал меня, что на «таких» разъездах в «такие» вагоны не сажают. Я всегда завидовал и теперь ещё продолжаю завидовать особам, которые за словом в карман не лезут. У меня обычно ответная реакция проходит с опозданием на несколько дней. Это – в среднем. Но бывает – и через годы. А тут что-то сдвинулось. Может быть, сработала «историчность» времени и места (двадцатый век, отдалённый разъезд) или сказалась традиция молниеносных ударов монгольской конницы Чингисхана, уроженца этих мест, удачно продолженная во время войны с японцами на реке Халхин-Гол – не знаю. Ни до, ни после этого случая таких быстрых ответов у меня не находилось:
— Я везу секретные документы – сурово провозгласил я и властно посмотрел на проводника, — и не могу ехать в общем вагоне. Это слишком опасно.
Вот что делает с человеком офицерская форма! Стоит её надеть – и ты уже мужик. А если ещё при этом ты отдаёшь себе отчёт, что, после того как поезд уйдёт без тебя, он оставит тебе массу проблем, а не только приятное времяпрепровождение в дежурке, до утра…. Одним словом, неизвестно откуда, но я «нашёлся»!
При словах «секретные документы» проводник сначала отшатнулся от меня, как от зачумленного. А потом, испуганно пробормотав что-то насчёт того, что «если кто и везёт секретные документы – то он об этом никогда не объявляет», — местоблюститель вагона «расступился». И открылись – о, волшебный миг! – открылись зеркала, панели морёного дуба, занавески настоящего китайского шёлка, и…, и….
И — здоровенный мужик в форме капитана первого ранга, молча куривший у открытого окна и с интересом прислушивавшийся к нашей с проводником дискуссии. Больше в коридоре вагона НИКОГО не было, как потом выяснилось, — и вообще в вагоне.
— Что делает здесь, за тысячу километров от ближайшего, Священно-Байкальского моря, и за несколько тысяч километров от любого из остальных на белом свете морей этот столь высокопоставленный моряк? – только и успел удивиться я.
— Товарищ лейтенант, — мрачно обратился он ко мне, — подойдите сюда. Я приблизился, ещё пребывая в эйфории от свершённого подвига.
— Вы с 60-го разъезда, так? Мне известно, какие части здесь дислоцированы! Здесь находится оперативно-тактическая ракетная база, ракетно-транспортный дивизион и окружной склад боеприпасов. У Вас здесь начальником гарнизона – командир ракетной базы полковник Беликов. Я с ним свяжусь, как только приеду в Читу. Он узнает, как Ваша фамилия. А потом, … потом он Вас научит, что такое секретность, и как с ней обращаться…
Он вдруг осёкся. Я стоял молча, наверное, с открытым ртом, а зеркала успешно отражали цвет моего лица, совпадавший с цветом нашего победного знамени. Но что-то происходило в его и в моих мозгах. Что-то было НЕ ТАК. Я понял это через несколько дней. Он, будучи кадровым, — через мгновение: в своём гневном монологе он ВЫДАЛ столько секретных сведений, что их хватило бы не на десять суток «губы», которыми он меня стращал – а лет на десять строгого режима, с непременным предварительным разжалованием в рядовые.
— Идите и отдыхайте, — неожиданно процедил он сквозь зубы, продолжая сверкать яростными кровавыми глазами, — и, закурив новую папиросу, демонстративно отвернулся. Я вошёл в купе, засунул валенок под мягкий диван, положил под голову портфель и тут же заснул, несмотря на ожидавшие меня кары.
Проснулся, когда уже рассвело. Двести километров до «Читтануги» наш экспресс преодолел за шесть часов с минутами.
Когда я очутился на гауптвахте в компании со старшим лейтенантом госбезопасности, я узнал много для себя нового и, в частности, то, что в нашем Забайкальском округе (как и в других прочих сухопутных округах), морскую форму носят только … ВЫСШИЕ ЧИНЫ КОНТРРАЗВЕДКИ.
А ракетный полковник, начальник гарнизона, встречаясь со мной время от времени в офицерской столовой, так ни разу и не попытался проинструктировать меня насчёт секретности. Только по-отечески улыбался.
Отправка: «дисбат»
История «секретного» валенка имела продолжение. Экспертиза подтвердила правоту бдительного штабиста: это был самострел. В результате солдату «припаяли» два года службы в дисциплинарном батальоне.
Эти части Советской армии были преемниками «дела» штрафных батальонов времён Великой отечественной войны. Дела устрашения и уничтожения своего народа. Правда, было между ними одно различие. И заключалось оно не столько в названии, как могло бы показаться на первый взгляд. Сколько в том, что, за неимением неприступных укреплений, которые требовалось прорвать, минных полей, которые нужно было преодолеть, словом, за отсутствием смертельно опасных боевых задач военного времени, — бойцов «дисбатов» мирного времени использовали на особо тяжёлых и вредных для здоровья «мирных» работах. Типа погрузки урановой руды в трюмы кораблей.
Последняя «операция», которую приказали провести нашему батальону в рамках военной кампании против «самострельщика» – силами батальона доставить его из гауптвахты, где он находился во время следствия и суда, в пересыльную тюрьму.
Там он должен был дожидаться пересыльного этапа. Между прочим, это была та самая «зона», где теперь «мотает» срок Ходорковский. Но тогда она ещё не была такой знаменитой, как сейчас. Как ни трудно в это поверить, но ЮКОСа тогда ЕЩЁ не было, а не УЖЕ не было.
Оттуда солдата должны были отправить по этапу на берега Тихого океана, где в городке Советская гавань дислоцировался ожидавший его дисбат. Сомнительное удовольствие проведения этой операции выпало, опять-таки, на мою долю. Возможно, потому, что я был самым младшим из офицеров, как по возрасту, так и по званию. Или потому, что командир вспомнил, что валенок, с которого всё и началось, на экспертизу возил тоже я. Ты, мол, заварил кашу – ты её и расхлёбывай.
Мне опять-таки дали грузовик с шофёром, но, на этот раз, ещё и с двумя автоматчиками (это без присяги-то!!!). И мы отправились на узловую станцию, где находилась гауптвахта, на которой сидел горе-стрелок. Приняв его под охрану, поехали на другую большую станцию, где находилась тюрьма. На его счастье, на этой станции, кроме тюрьмы, находилась воинская часть, в которой служил ещё один мой институтский товарищ. Тоже, конечно, двухгодичник, по имени Гена. Был он весёлого нрава, и за это его ласково прозвали «Геныч». Мог ли я не навестить товарища, которого не видел целый год? Конечно, не мог не навестить.
Встреча с другом прошла замечательно, потому что, по дороге к нему, мы заехали в магазин. Он занимал две смежные комнаты в офицерском общежитии, так что мы все смогли свободно разместиться: в одной комнате мы с Генычем, в другой – осуждённый и охранники. Они тоже были в дружеских отношениях друг с другом, потому что служили-то раньше они в одной роте, охранявшей наш склад.
Мы с другом, конечно же, поделились с ними тем, что у нас было. И очень душевно посидели – и мы, и они. И, когда мы потом везли парня в тюрьму, у него было хорошее настроение, и он трогательно благодарил нас за эту маленькую последнюю радость. И в свой нелёгкий путь он отправился с лёгким сердцем. А я подумал, что мы с ним теперь в расчёте: я расплатился за командировку в Читу с валенком подмышкой, которую, фактически, мне устроил именно он.
Самовольное оставление части
Это официальное название самоволки. Но это — у солдат. А у офицеров – у них свободы всегда было значительно больше, даже и в советские времена. Они жили не в казармах, а на квартирах, в домах офицерского состава. Где начальству было немного труднее проверить, находится ли данный офицер в своей квартире или где-нибудь в другом месте. Если он не на службе, конечно.
Однажды, после очередного моего суточного дежурства (без присяги!), один из наших кадровых офицеров (эти служили не два, а двадцать пять лет), — старший лейтенант Боря Крабовский, — пригласил меня поехать в столицу Забайкалья — город Читу (чи – ту, чи – не ту?).
— Съездим, — говорит, — проветримся. У меня завтра свободный день. Тебя, после «суток» — беспокоить не будут. Не придёшь на службу – решат, что отсыпаешься дома. Все наши кадровые так делают – а чем ты хуже?! А меня уговаривать не надо было. Потому что как раз в этот день в родном Питере была назначена родственная свадьба. И поездка в Читу открывала возможность позвонить и лично поздравить молодожёнов прямо по телефону. (Здесь уместно будет напомнить, что ни мобильных телефонов, ни Интернета тогда ещё не было!).
Ну, мы и поехали. И ещё с нами один новенький двухгодичник Володя увязался. Он только-только прибыл в часть, из глухой провинции «не у моря». Ещё и в наряд-то ни разу не сходил. И в Чите ещё ни разу не гулял. А поехать в Читу – это только сказать легко. «Пассажир» ходил один раз в сутки. Звали его «Москва-Пекин». На нашем разъезде он, если и останавливался, то только для того, чтобы пропустить встречный, а вовсе не за тем, чтобы взять пассажиров. Проходил он глубокой ночью. Подсесть в него – это было искусство, смешанное с наукой. Постигать их я начал через две недели после прибытия на службу – как раз тогда, когда был послан в штаб округа с секретным валенком.
Первым условием успешной посадки в поезд, необходимым, но не достаточным, было — добраться до станции железной дороги, то есть, до ближайшего «разъезда». Это километров восемь по степи, да ещё ночью. По Сибирским понятиям это – рукой подать. Особенно, если ехать на машине, а не идти пешком. Но в том то и дело, что регулярного транспорта не было и в помине. Надо было просить машину у дежурного офицера, а он, в свою очередь, должен был согласовывать отправку машины на разъезд с командиром части.
Вторая «посадка» в … на гауптвахту
Итак, второй раз на прогулку в Читу мы отправились втроём. На этот раз, благодаря старлею Боре, в поезд мы сели без приключений. Ещё бы! Ведь у кадровых всё было схвачено – они-то служили на этом разъезде по пять лет! Как правило, их переводили туда после «пятилетки» в Восточной Германии, которая тогда носила гордое имя «Гедеэр». Любили, понимаешь, в Союзе этот срок — пять лет!
И было чем гордиться: несмотря на социализм, немцы умудрялись жить по-человечески. Наши офицеры привозили оттуда на 60-ый разъезд…всё. Мебель, бытовую технику, посуду, одежду. Всё это было приличного качества. И всё это было совершенно чуждым здешней центрально-азиатской глухомани.
Был, правда, ещё один вариант попадания кадровых офицеров на службу в ЗабВО. Они называли его «голубая дивизия». Этот термин был очень расхожим и был у меня на слуху чуть ли не с первого дня службы. В штабе батальона, где мы занимались оформлением документации на поступающие на хранение и отправляемые в войска боеприпасы, то и дело слышалось:
— А из «голубой дивизии» уже приезжали?
— А в «голубую дивизию» сопроводительные документы отправили?
При этих словах в памяти всегда всплывало, что у испанского «каудильо» Франсиско Франко тоже была «Голубая дивизия»: особое соединение из добровольцев, единственное в Испанской армии отправленное на Восточный фронт, в помощь Гитлеру. Франко таким способом расплатился с фюрером за помощь в гражданской войне.
А ещё возникали ассоциации с голубыми мундирами царских жандармов, с голубыми погонами сталинских «гэбэшников» и даже, чего скрывать, с сексуальной ориентацией личного состава этой дивизии.
Всё оказалось гораздо проще, как это часто случается в «Клубе знатоков». Когда разразился конфликт на острове «Даманский», эта дивизия была дислоцирована на Украине, в «незаменяемом» районе: там офицеры служили по 25 лет в одном и том же гарнизоне, и, естественно, обзаводились не только семьёй и детьми, но и разным имуществом, кто скарбом, кто автомашиной, кто садоводческим участком.
И вот эту дивизию в одночасье ночью подняли по тревоге, посадили в эшелоны и отправили в Забайкалье, где высадили в голой степи, под открытым (голубым) небом. Отсюда и пошло – «Голубая дивизия».
…Прогулявшись по городу, отзвонив в Питер с поздравлениями новобрачным и, таким образом, выполнив программу максимум, смогли мы приступить к решению основного вопроса философии, к выполнению программы минимум. Поскольку кабачок при военной гостинице «Ингода» к тому времени, наконец-то, открылся.
Вот в том-то и дело, что день с самого начала не заладился. Неправильный выдался денёк. Так часто бывает, если ГЛАВНОЕ дело дня откладывается на потом. Ни при каких обстоятельствах не советую этого делать. Потому и называется программа «программой минимум», что её надо выполнять в первую очередь, а не во вторую и, тем более, не в третью. И ведь можно было всё решить: найти тихое место, постелить газетку, открыть «завтрак туриста», порезать «Кандидатскую» (так называлась «виртуальная» колбаса Советского времени) или даже «Докторскую» (эта встречалась и в физическом пространстве, то есть в природе). И, наконец, открыть, разлить и принять в себя. И ВСЁ! И не надо никаких кабаков.
И, скорее всего, если бы мы так, по-мудрому, и поступили, не было бы всего того, что потом случилось. Это всё равно, как, если бы товарищ Ленин ограничился своей программой минимум и не превращал бы буржуазно-демократическую революцию в «пролетарскую», а войну империалистическую – в войну гражданскую, представляете, как бы мы все хорошо теперь жили!
Но, с другой стороны, если бы мы не поменяли очерёдность реализации программ, — о чём бы мне было дальше рассказывать? Вот она, диалектика, во всей неприкрытой своей наготе. Вечная и прекрасная.
…Количеством военных людей и учреждений город производил впечатление не то воюющего, не то даже осаждённого неприятелем – с той лишь разницей, что этот город УЖЕ одержал победу. Потому что большинство военных было явно навеселе – как и полагается после Победы.
Недавно судьба свела в парилке с выпускником Суворовского училища, который уверял, что в той Советской армии, в которой он служил, пьянства не было. А служил он в группе войск, находившейся в Чехословакии. Возможно, оно и так. Желающих служить в Европе всегда было больше, чем требовалось. Практически, весь офицерский корпус спал и видел во сне, что там служит. Поэтому выбор у кадровиков был. И как только кто-нибудь «залетал», чаще всего, именно на пьянстве – его немедленно отправляли в Союз, и не куда-нибудь, а как раз на Восток. Как можно более дальний. Так случилось и с нашим командиром охранной стрелковой роты, переведённым как раз из Праги, и как раз за пьянство.
В ресторане концентрация военных приближалась к ста процентам и была бы равна им, если бы мы трое не прибыли туда в гражданских костюмах. (Маленькая деталь, сыгравшая огромную и роковую роль не только в моей личной судьбе, но и во всей этой истории). Заказали, конечно, «Столичную», для начала по двести пятьдесят «в одну посуду», а на закусь – местного эксклюзивного продукта, «омуля по-Байкальски». Это оказалась, на вид и на вкус, селёдка – селёдкой, только очень нежная. Ну, как шейка юной девушки. То ли потому, что, в самом деле, раньше она плавала в Байкале и была-таки омулем, то ли просто потому, что слишком долгое время провела в «омулёвой» бочке.
Однако очень скоро эти вопросы отошли, сначала на второй, а потом и на тридцать второй план. На первый план выдвинулись вопросы взаимодействия с тремя ещё более молодыми, чем мы, но сплошь кадровыми лейтенантами, только что выпущенными из училища. Прибыв к месту службы, они отмечали это прибытие за соседним столиком. Они были моложе нас уже просто потому, что в военных училищах учили три-четыре года, а в гражданских ВУЗах – пять-шесть лет.
Взаимодействие началось с того, что они десантировались за наш стол, где очень быстро помогли нам разделаться с нашей выпивкой и закуской. Продолжилось оно путём нашего общего перебазирования за их стол, где мы захватили приличный плацдарм и, развивая успех, ответили столь же стремительным поглощением их припасов. После чего мы сдвинули столы и, объединив наши молодые силы, помогли ресторану перевыполнить месячный и квартальный, а может быть, и годовой план по реализации спиртного.
Не могу утверждать, что мы сосредоточились исключительно на физической работе. Какая-то умственная работа тоже имела место. Была какая-то дискуссия, то ли связанная со сравнительным анализом качества образования на военных кафедрах гражданских ВУЗов и в военных училищах, то ли с достоинствами и недостатками женского населения на территориях, контролируемых ЗабВО. Но все эти дискуссии растворились в тумане времени. Последнее, что мне запомнилось: я встаю по стойке «смирно», объявляю, что мне необходимо освежиться, и строевым шагом следую в направлении туалета…
Очнулся я от того, что меня кто-то лупил. Продрав глаза, обнаруживаю, что это, оказывается, не то два, не то три милиционера, которые дружно мутузят меня, беззащитно сидящего на унитазе со спущенными, как и полагается в таких случаях, штанами, и только что мирно спавшего. Что поделаешь? Сказались две бессонные ночи – одна на дежурстве, другая в поезде, по дороге в Читу, где в этот раз нам удалось сесть отнюдь не в «мягкий», — а в сидячий, общий вагон. Ну, а выпитая водка поставила роковую точку в этой «истории болезни». Короче, я в туалете – заснул!
Сознание понемногу вернулось, но, увы, далеко не полностью. Хотя, благодаря побоям, процесс отрезвления шёл очень быстро. Первое, что я осознал: меня, офицера, избивают гражданские «менты»! А ведь они на это не имеют никакого права! Хотя я и провёл в армии всего-ничего, я уже довольно прочно пропитался сепаратизмом военной касты. Мы – не гражданские, мы ВОЕННЫЕ, у нас свои законы, вы нам не указ! (По Гумилёву, это следует именовать «армейским субэтносом»).
Да, но они же не знают о твоём офицерстве – ты ведь в гражданской одежде!
— Я – офицер, — сообщил я своим «вытрезвителям».
— А чем докажешь? – последовал вопрос. Однако побои были приостановлены.
Я запустил руку во внутренний карман пиджака, где находился бумажник с деньгами и документами. Бумажник был на месте.
— А вот сейчас и докажу, — уверенно заявил я и начал вытаскивать бумажник из кармана.
— Да ладно, мы ему и так поверим, — неожиданно сообщил один «мент» другому, — нам же ещё и проще: отвезём его в комендатуру – и все дела!
Они подхватили меня под руки, я подхватил свою сумку, которая каким-то чудом оказалась рядом, и мы прошли через тёмный зал ресторана, в котором никаких посетителей, в том числе, и моих приятелей, видимо, уже давно не было – прямо в «воронок».
Привезли меня в военную комендатуру, сдали дежурному помощнику коменданта, в чине капитана, и тут же уехали. А тот, посмотрев на мой усталый и немного побитый вид (лупили меня менты всё же вполсилы, только, чтобы разбудить), сжалился:
— Иди, — говорит, — отоспись, а утром мы с тобой разберёмся. Так я впервые в жизни очутился в КПЗ. В помещении НИЧЕГО не было. Комната 3х4, белёные стены, но не гладкие, а «волнистые» и грубо шероховатые: ни тебе написать что-нибудь на память, ни морзянку отстукать. Немногим меньше половины камеры занимал деревянный «подиум», наподобие сцены в сельском клубе, толково сколоченный из крашеных досок. На нём валялся высокий стройный парень в форме старшего лейтенанта.
Мы быстро сошлись на почве общей судьбы. Поскольку я был в разлуке с моей военной формой, то и унизить меня, например, отобрав китель с погонами, было невозможно. А про себя он объяснил, что является не простым «старлеем», а «гэбэшным». И поэтому с ним обращаются не так, как с простыми армейскими офицерами. И тронуть его — у них кишка тонка. И форму его тронуть – тоже.
— И вообще, — гордо сказал он, — давай побьёмся об заклад, что я первым отсюда выйду!
— Первым, — повторил он, – а вам всем ещё сидеть и сидеть. Ставлю бутылку шампанского!
Поскольку нас было всего-то двое – это его заявление меня развеселило, и я поинтересовался, как он вообще, при таких чинах, умудрился сюда загреметь?
— А-а, выпил бутылку «водяры» — и дал по роже одному артиллерийскому полковнику. Прямо у входа в штаб округа.
— За что?!
— А пусть не путается под ногами, старый козёл!
Теперь мне почему-то думается, что этот злополучный артиллерийский полковник, которого он так неудачно тогда задел по лицу, и был тем самым офицером с высоким уровнем интеллекта. Тем офицером, который не поверил в историю бдительного часового и инициировал дополнительное расследование. И тогда получается, что именно благодаря бдительности, проницательности и другим высоким служебным качествам этого офицера я и повёз в Читу тот «секретный валенок». А, поскольку высокий интеллект неизбежно отражается на лице человека, он и схлопотал по этому лицу, бедный козёл. Людям с такими лицами всегда жилось непросто.
Почему мне так кажется? Да потому, что жизнь наша полным полна всяких неожиданных совпадений. Едешь, бывало, ещё из бывшего Ленинграда, но уже в Москву. В командировку. Останавливаешься у родственников в спальном районе, идёшь вечером прогуляться. И встречаешь бывшего сослуживца, с которым десять лет назад работал в Питере в одной лаборатории и даже вместе ездил в командировку в Заполярье. А потом он уволился и пропал куда-то.
А он, оказывается, женился на одной из своих немногочисленных любовниц, которых у него было, в каждом городе, куда он мотался в командировки, по одной. И каждой подруге к каждому празднику он посылал подарок. Поскольку заработков старшего инженера на такую роскошь не хватало, он освоил цветную фотографию, которая в те времена в Союзе была такой же редкостью как африканские слоны в Сибирской тундре или, наоборот, мамонты – в Африке.
И в каждой командировке, помимо основной работы, он успевал сфотографировать по нескольку детских садиков местного значения. Вернувшись из командировки, запирался в своей комнате, в коммуналке, и не выходил из неё, пока не отпечатает все групповые фотографии деток для всех родителей-заказчиков. Поскольку он занимался этим делом в течение многих лет, в садиках его уже знали и не боялись платить ему авансом. А фотографии он рассылал по почте. Это было безопасно. Таким-то образом он зарабатывал не хуже советского профессора, заведовавшего кафедрой, и мог позволить себе не только подарки для девушек, но и отдых на южных курортах. Правда, не со всеми сразу, а по очереди, то с одной, то с другой. Словом, это был настоящий герой нашего времени.
Всё это кончилось, когда однажды, вместо Крайнего Севера, его послали в командировку в Москву. А там на его пути повстречалась незамужняя москвичка с отдельной кооперативной квартирой. Кончились командировки, девушки, фотографии. Всё это он променял на одну москвичку и сопряжённую с ней свою столичную прописку.
— Ты знаешь, она такая темпераментная, что каждый раз боюсь, что он будет последним, — поделился он со мной своими ново-московскими переживаниями.
— ???
— Мне кажется, она может откусить – и не заметить…
Вот теперь и считайте: в Санкте тогда, как и сейчас, было около пяти миллионов населения, плюс в Москве – под десять. Какова была вероятность нашей с ним встречи в Москве, да ещё в ночное время? Отвечаю – около абсолютного нуля. А вот поди ж ты – встретились! СЛУЧАЙНО оказалось, что его московская жена живёт в том же микрорайоне, что и мои родственники. И СЛУЧАЙНО он вышел прогулять её собачку в одно время со мной.
По сравнению с этой, прямо скажем, бесконечно малой величиной, вероятность, того, что один и тот же полковник поспособствовал моей командировке в Читу, а потом, КАК БЫ за это (а за что ещё?) – получил по морде, — выглядит вполне разумной, отличной от нуля, особенно на фоне нынешнего повсеместного наступления нано-технологий.
Хотя штаб Забайкальского военного округа, в то время, и был развёрнут по штатам военного времени, то есть как штаб фронта, и полковников там было пруд пруди, но всё же их было гораздо меньше, чем жителей Москвы и Ленинграда, да ещё взятых вместе. Да ещё не надо забывать, что в обоих инцидентах (транспортировка «секретного» валенка и получение оплеухи) – участвовали не какие-нибудь, а именно артиллерийские полковники (или полковник).
Здесь математическая терминология просто напрашивается, чтобы её использовали. Наверное, не надо объяснять, с каким поведением, и каких девушек это можно сравнить. И всё-таки я не буду этого делать. Иногда приходится проявлять твёрдость. И ограничивать бурный поток собственной фантазии. Ибо излишества вредны как для физического, так и для душевного здоровья. А злоупотребления долготерпением читателей не менее опасны, чем вытаскивание пятого туза из гульфика. В старые времена для лечения этих болезней использовали прибор под названием «канделябр».
… За дружеской беседой время шло незаметно, неумолимо приближаясь к утру. Поспать мне опять не пришлось: только, значит, примостился я на «сцене», подложив под голову пиджачок, как мой новый товарищ потянулся, хрустнув каким-то суставом, и мечтательно вздохнул:
— Эх, была бы у меня бутылка водки, я бы здесь уже не сидел…
И тут меня как подбросит: ведь у меня в сумке была бутылка, которую мы с ребятами прикупили, гуляя по столице в ожидании открытия ресторации! На всякий случай купили. И вот он случился. Да, но сумку-то у меня отобрали перед водворением в камеру, о чём я уже, под давлением вновь открывшихся обстоятельств, начал забывать…
Не найдя ничего лучшего, я немедленно доложил о близком соседстве с бутылкой старшему по званию и военному опыту.
С возгласом «Й-и-и, что же ты, раздолбай, раньше молчал! Мы бы давно обменяли её на свободу!» мой подельник забарабанил в дверь. Когда она открылась, он практически одновременно выдал охраннику: «К коменданту!» и мне «Жди здесь!»
Надо ли останавливаться на том факте, что в камеру он не вернулся – и тем самым выиграл спор на шампанское. К сожалению, отдать ему мой проигрыш мне тоже не удалось: с той ночи мы больше не встречались. Но, надо прямо признать: за мной пришли минут через пятнадцать после его ухода.
Дежурный капитан встретил меня сообщением, что он меня отпускает. Только, на всякий случай, ПРОСИТ предъявить документы.
— Ты не бойся, в твою часть сообщать никто не будет. Поскольку ты не в форме, то вины на тебе нет. Вот если бы ты в форме напился, тогда было бы другое дело, — весело объяснял он, подмигивая мутновато-маслеными глазками и возвращая мне мою спортивно-хозяйственно-дорожную суму.
Растрогавшись, я тут же запустил в неё руку, нашаривая бутылку, имея в виду последовать совету гэбэшника и обменять её на мою Свободу. Не тут-то было! Бутылки не было, как будто не было НИКОГДА!
Это был первый удар судьбы, но не последний. Открыв бумажник в надежде достать оттуда и предъявить мой военный билет офицера запаса, — я обнаружил только его отсутствие. Вместе с ним отсутствовали и 75 рублей в двадцатипятирублёвых купюрах. Практически, в бумажнике ничего не было. На осознание этого факта ушли последние умственные силы. Тем более, что капитан мне посочувствовал, пожертвовал пятёрку на билет, да ещё и успокоил за те же деньги (Не иначе как моя бутылка прибавила ему отзывчивости!):
— Скорее всего, твои документы остались у ментов. Деньги, конечно, тебе не вернут, а вот документы вполне могут подбросить, Зачем они им? Такие случаи уже не раз бывали. Ты попробуй их разыскать.
— Кого – ментов? А как?
— Вот этого не знаю, друг. Они же не представились ночью, сказали только: «Забирайте Вашего офицера! Так напился, что заснул на унитазе». И смылись. Теперь понятно, почему они так легко согласились поверить, что ты офицер, хотя и не был одет в форму, — продолжил он мыслить вслух,
— Потому что они ПРОВЕРИЛИ твои документы, прежде чем начали тебя мутузить… то бишь, будить. Попробуй спросить в ресторане, может быть, там их знают, — сочувственно закончил он.
В ресторане ничего не знали. Следов моих друзей там тоже не обнаружилось. А я так надеялся, что они оставили мне хотя бы записку с указанием, где их искать. И вообще ресторан был ещё закрыт. На проветривание. Ноги сами привели на вокзал. Там мне начало везти: я встретил своих ребят. Оказалось, что они ждали меня за столиком и всё удивлялись, чем можно так долго заниматься в туалете?
— Ну, в самом деле, чем? Ведь даже для секса «по-офицерски» достаточно пятнадцати, от силы, двадцати минут. А тебя не было полчаса, потом не было час. Потом уже и ресторан начали закрывать – а ты всё не приходил. Ну, мы и решили, что ты заклеил девочку и ушёл с ней по-английски.
— А Вы?
— А мы тоже ушли, когда там закрылось, погуляли ещё немного и решили, что будем ждать тебя на вокзале. Ведь мимо вокзала ты никак не мог проскользнуть.
Глубокая и верная мысль! Однако, когда я поведал им о своих реальных злоключениях – наш «старшой» Боря изменился в лице. Куда девалось его добродушие, столь часто встречающееся у мужиков гвардейского телосложения. Глаза засверкали похмельным огнём, пудовые кулаки сжались до хруста.
— Айда в ментовку! — издал он боевой клич, — Ещё не было случая, чтобы я съездил в Читу погулять – и не от….ил хотя бы одного мента!
Возможно, ему удалось бы выполнить план по ментам, если бы мы с Вовой-двухгодичником не остановили. Были мы уже наслышаны, что он большой и общепризнанный мастер по части пьяных драк. Ему и очередное присвоение звания – капитана, уже дважды в свзи с этим задерживали. Но мы буквально повисли на нём с обоих флангов и — отговорили:
— Документов всё равно не отдадут, они же не идиоты – признаваться в воровстве, а скандал выйдет ещё больший. Нам это нужно? А так, без скандала – может, ещё и вернут как-нибудь, сдадут в комендатуру, скажут, что нашли, — уговаривали мы Борю, сами не веря себе ни на йоту.
— Да что мне твои документы! Новые выдадут! Мне вот денег жалко. Семьдесят пять рваных – полполучки! Лучше бы ты мне их отдал – и мы бы их вместе пропили!
Он был настолько потрясён утратой моих денег, что начисто забыл, — на моё счастье! – о той бутылке водки, которую мы покупали вскладчину, и которая сейчас ох, как пригодилась бы.
Не иначе как с Божьей помощью мы его от военных действий удержали. Это теперь нам с Вами объяснили, как это называется. Это называется: «Принудили к миру»… Большое спасибо! Но в то время разве так выражались? Нет и нет. Не было общепринятого термина для наших действий. Поэтому специалисты в разных областях вынуждены были употреблять разные термины. Кто во что горазд. Военные и церковники говорили об «умиротворении», санитары в психбольницах предпочитали «зафиксировать». Тяжело жили.
Как всё-таки посчастливилось тем, кто умудрился пожить и в той, и в этой эпохе. И теперь может купаться в море памяти, переносясь на его волнах туда и обратно.
В поезде, наконец, отоспались. И в поезде же договорились, что скажем в части, если всплывёт информация о нашей поездке.
— Скажешь, что у тебя в поезде украли бумажник, когда ты спал – и пи…-ц! А мы подтвердим, в случае чего, что так и было. Что ты после боевого дежурства очень крепко спал, а мы вышли в тамбур покурить. А четвёртый попутчик вышел на первой же остановке.
И не знали мы тогда, как скоро этот сговор нам пригодится! Узнали, как только вернулись в гарнизон. Оказалось, что в наше отсутствие там тоже произошло ЧП! Прошлой ночью, сразу после прохода экспресса, на котором мы убыли в Читу, к нам на склад боеприпасов прибыл внеочередной груз: десять вагонов с реактивными снарядами «Град», четыре вагона с выстрелами к ручным гранатомётам, да ещё целый вагон с противотанковыми управляемыми реактивными снарядами («ПТУРСами»). И всё это добро предназначалось — в наш отдел хранения!»
Не мудрено, что заместитель командира по технической части майор Скирдан приказал поднять по тревоге всех офицеров нашего отдела (а нас было всего-то двое: начальник отдела капитан Русянцев, да я, его заместитель). Поднять, невзирая на молодую жену капитана, которую тот обычно, для острастки, именовал «Старушкой», тем более, невзирая на моё только что закончившееся боевое дежурство!
Надо же было оприходовать всё это имущество – и как можно скорее разместить его в хранилищах. А хранилища и так уже ломились от боеприпасов: подготовка к грядущим разборкам с китайскими товарищами шла полным ходом. Так что найти там свободное место было как практически, так и даже теоретически невозможно. Поэтому надо было сесть и по-чапаевски задуматься всё над тем же вопросом: что делать? А кто, кроме нас с капитаном, мог не только задуматься – но и придумать: выгрузить старые миномётные выстрелы из хранилища на открытую площадку, загрузить на их место «новьё», а потом уже потихоньку, без спешки, соорудить над новой миномётной площадкой навес (крышу) — в предвидении грядущих дождей. Или не сооружать навеса, поскольку мины у нас на некоторых площадках в глубине охраняемой территории, куда не заглядывало проверяющее начальство, хранились без какого бы то ни было укрытия аж со времён боёв на Халхин-Голе, для которых их приготовили, но не смогли использовать: японцы слишком быстро капитулировали.
Естественно, кроме нас двоих, никто этого не знал, просто потому, что никому больше всего этого знать не полагалось. Кроме нашего непосредственного начальника – майора, который знал всё, но «в общем и целом», а в частностях — и он не знал. Просто потому, что не может ни одни, даже самый-самый начальник заменить подчинённых. Закон Мерфи?
Посланный за мной солдатик меня, конечно же, не достучался, и очень скоро ОНИ выяснили, что меня видели на разъезде садящимся в поезд на Читу, да ещё втроём. Командование у нас было опытное и не в таких мелких делах-делишках, поэтому они нас уже встречали следующей ночью, причём без оркестра и ковровой дорожки. За самовольное оставление части полагалась «губа», но «губа» офицерская. А у нас в гарнизоне, где, в основном, обитали ракетчики (информация капитана первого ранга была верной на все сто), офицерской гауптвахты не имелось. Видимо, не было надобности.
Ребята всё время возились со всякими вредными штучками, включая небольшие тактические ядерные боеголовки, и поэтому быстро теряли интерес не только к женщинам, но даже и к вину. Мы встречались с ними только за обедом – в общей офицерской столовой, где они сидели тихо, хотя были ещё совсем-совсем молоденькие….
Короче, отправлять нас на «губу» надо было либо обратно в Читу, либо на узловую станцию. И то и другое в планы командования не входило, поскольку неизбежно приводило к получению самим этим командованием взыскания от вышестоящего командования – за плохие воспитательно-политическую и политико-воспитательную работы с младшим офицерским составом. Кто же в здравом уме будет сам себе рыть яму! Не другому, а себе! И наше начальство сочло наилучшим для всех выходом из этой щекотливой диспозиции – объявить нашей троице строгий выговор, но без занесения в личное дело. Казалось бы – инцидент подошёл к исчерпанию.
Но нет! Я сообразил, что откладывать сообщение о тяжёлой утрате военного билета нельзя: потом, рано или поздно, всё равно откроется, но мне будет гораздо хуже. А сейчас – всё равно. Как говорили в таких случаях наши кадровые парни: «Меньше взвода — не дадут, дальше фронта – не пошлют!» Явно с военных ещё времён повелось.
Вот тут я им и доложил-выложил на блюдечке про украденный в поезде во время глубокого беспробудного сна военный билет. Командование сразу сообразило, что оно тоже прокололось: военный билет не обменяло на удостоверение личности. Оно совсем уж было согласилось с предложением подождать, в надежде, что воры билет вернут. И строго приказало мне и моим сотоварищам молчать. Но, на всякий случай, чтобы «прикрыть задницу», поручило начальнику штаба сделать отметку об утере билета в моём личном деле. Опытное было начальство.
И вот тут так сложилось, что наш штабной капитан Степаненко оказался трезвее своего письменного стола! Это было сразу видно и по нему, и по всему. Потому что он не порезался, когда брился. И у него даже цвет лица был другой – розово-синий. А с похмелья он обычно бывал сине-розовый. Это, между прочим, было довольно-таки редким событием. Обычно оно совпадало с тем, что в нашем военторге кончались запасы «Тройного» одеколона.
И, не страдая похмельным синдромом, он как-то, видимо, под другим углом заглянул в моё личное дело – и обнаружил! Узрел! И проникся всей совокупностью открывшихся ему опасностей. И схватился за свою несчастную больную трезвую голову! И побежал с повинной к Командованию. А командиру – ему бежать было некуда. Да и незачем. Почему? Да потому, что заместитель по политической части, он же замполит, он же политрук, он же — «а по-прежнему — комиссар», — всегда торчал у него в кабинете. И когда командир выходил из кабинета, чтобы дозором обойти свои владения, — замполит тоже неотступно следовал за ним. И заходил вместе с ним во все те места, куда только ни ступала командирская нога. Только вот в уборную у него не получалось вместе – просто потому, что уборная в штабе была на одно очко, а в казарме командир уборной не пользовался.
Он вообще был довольно щепетильным. Неустанно, не раз и не два, повторял на офицерских совещаниях, обращаясь к нам, младшим офицерам, что к девочкам, дежурящим на разъезде, без перчаток подходить опасно. Должен признаться, что это наставление задело какие-то струны в моей душе. Ожидая поезда на разъезде, я ограничивался дружеской беседой с дежурной девочкой и не позволял себе никаких вольностей.
Бежать было некуда, но ужаснулись они с комиссаром дружно. Ещё бы! Полгода над пропастью ходили! Посовещавшись между собой, командир с комиссаром приняли такое решение:
1. Немедленно принять у меня присягу.
2. В моём личном деле сделать отметку о приёме присяги, но дату не проставлять («забыли» – с кем не бывает!).
3. «Наверх донести об утрате мною военного билета в соответствии с версией утраты, изложенной в объяснительной записке Утратившего.
4. Подождать месяц-другой: если билет не вернут – выдать новый. А потом обменять его на удостоверение личности.
Месяцы прошли – и выяснилось, что капитан, командовавший «губой», не обманул: не донёс он своему начальству о моём визите. Так что вся эта история так и не «всплыла». Вместо билета командование ЗабВО выдало мне дубликат. Замены этого «дубликата» на офицерское удостоверение я ждал все эти два года, до «дембеля», но так и не дождался.
Провожая меня на «гражданку», командир пообещал, что уже в военкомате по месту жительства мне выдадут новый билет. Прошло ещё двадцать лет. Но и это не помогло. Не дождался. Вместо замены у меня этот дубликат просто «изъяли», когда я уезжал из страны. Но, поскольку в эти времена уже и в России стали доступными широким кругам населения копировальные аппараты, мне удалось сохранить копию дубликата.
Храню её, как память о моей военной службе, вместе с фуражкой цвета «морской волны», от парадной формы. Помните, с чем? Правильно, — с автографами. Идея собрать автографы на фуражке возникла во время прощальной вечеринки, которую я устроил накануне отъезда. Когда из-за небывалого даже в этих суровых краях бурана (сначала выпали двухметровые сугробы, потом ударил мороз), наш военный городок остался без света и воды. И за водкой, по распоряжению командира, послали дежурный грузовик в ближайший бурятский колхоз, километров этак за сорок.
А ещё у меня хранится офицерский плащ-накидка старого, наверное, «сразу-после-военного» образца. С этим армейским атрибутом связана ещё одна история. Такая же отдельная, как наш отдельный батальон.