Ближний – Дальнему
Казалось бы, где Ближний восток, а где Дальний? Ан нет, всё время моей службы, все эти два года отголоски тамошних событий до нас долетали – и не только долетали. И не только отголоски, но и — люди. И не только долетали – но и многократным эхом аукались.
Ещё до моего приезда, туда, на Китайскую границу, в один прекрасный день перебросили из Египта множество «военных советников», видимо, за ненадобностью их советов. Пили они по-чёрному. В первый же день после прилёта в Читу мы, четверо выпускников Ленинградской «Техноложки», наблюдали, как по коридорам военной гостиницы «Ингода» двигались, как сомнамбулы, «по стенке», мрачные люди в штатском. Это и были запойные советники. Их, имевших реальный боевой опыт, поспешили заслать подальше от Центра — на укрепление рубежей и чтоб не болтали.
Несколько позже прибыли оттуда же, с Ближнего востока, и лётчики. Потому что их постигла та же участь. Эти не только пили. По округу гулял анекдотец, на самом деле, вполне правдоподобный:
«Из военной гостиницы звонят заместителю командующего округом, генерал-лейтенанту Ляхову: «Товарищ генерал, тут по номеру бегает капитан ВВС, и с ним женщина, оба совершенно голые!» Генерал: «А что же, он её в шубе … должен?»
… А потом пришла «Война Судного Дня». Помню, помню, друзья-однополчане, как Вы радовались первым победным реляциям египтян. Помню, когда сообщили, что в плен попал командир израильской танковой бригады, один из Вас, капитан Конопалов сказал:
— Зачем же брать их в плен? Убивать надо. – и посмотрел на меня. И помню, кто это сказал. И ведь, вроде бы, не злой был «чувачок». Детей на своём «Запорожце» катал по военному городку.
Потом вдруг новости с театра военных действий прекратились. Как отрезало. Как будто ничего и не было. И так – несколько дней. А потом вдруг выясняется, что израильтяне находятся около Каира, а египтяне — в «котле» на Синае. И как же сразу затихли кадровые!
Наводнения и Бураны
На самом деле, было всего одно наводнение и один буран. За два-то года. Но – какие! Наводнение случилось в разгар лета, когда в этих степных краях, в глубинной Азии, дождей вообще не бывает. Разве что – лёгкий дождик, такой лёгкий, что количество упавших на тебя капель можно сосчитать на пальцах. И вдруг – тропический! Муссон! Целые сутки! И поплыли наши ящички с боеприпасами, выгруженные накануне из очередного большущего транспорта. Вагонов восемь там было одних только выстрелов к ручным и «неручным» противотанковым гранатомётам. А эти ящики лёгкие, потому что гранаты кумулятивные. Там начинки мало. А сами ящики большие по объёму. Вот и поплыли они без всяких кавычек. Воды-то на разгрузочной площадке, около подъездных путей, было по пояс.
Солдатики из технического взвода, брошенные на спасение военного имущества, загибались, работая под проливным дождём и стоя в потоках воды.
— Товарищ лейтенант, — обратился вдруг ко мне один из них, — а чего пожарников не вызвали? Мы тут в полном дерме, а они там, в «пожарке» — в тепле и сухости, сидят и «козла» забивают.
Пожарная команда, действительно, была у нас вместо «священной коровы». Её нельзя было использовать ни на каких работах. Ни при каких обстоятельствах. Запрещено. Несмотря на то, что зампотеху Скирдану этого ох как хотелось. Ну не мог он, органически не мог согласиться с тем, что есть во вверенной ему части несколько солдат, которые систематически бездельничают.
И всё же – почему не попробовать? Прошёл я на КПП, где был телефон, — и звоню майору:
— Товарищ майор, а почему бы не поднять пожарников по тревоге. У нас ведь ситуация критическая. Боеприпасы приходят в негодность. А у них на пожарных машинах мощные насосы стоят! Вот бы подогнать их к нашей луже, да и откачать из неё воду!
— Ну, инженер, молодец! Здорово придумал! Сейчас я получу «добро» в штабе – и вперёд, за орденами!
Через пятнадцать минут пожарники откачивали воду из новоиспеченного водоёма, который я в сердцах назвал «лужей», хотя он давно уже тянул на большой пруд или среднее озеро или маленькое водохранилище. Правда, погоды они не сделали, потому что дождь прибавлял столько же воды, сколько они откачивали. Но, во всяком случае, от полного затопления разгрузочной площадки мы спаслись. И на ближайшем совещании офицерского состава я впервые услышал похвалу из уст самого зампотеха. Что тут же вызвало плохо замаскированную ревность товарищей по оружию. Вот как важно уметь использовать инициативу снизу.
А Буран с большой буквы разразился в тот день, когда пришёл приказ о моём «дембеле». Буран этот был такой, что о нём написала даже газета «Правда». Она прославила на всю страну подвиг пастуха-бурята, спасшего от гибели поголовье колхозных овец.
В один момент не стало ни воды, ни света, ни связи. Как будто их никогда и не было. Все машины, в том числе и тяжёлые армейские вездеходы: «Уралы», «ЗИЛ-131», — встали. И только маленькие юркие «ГАЗ-66», как кроты, проделывали причудливо изогнутые ходы сообщения в двухметровых сугробах. Офицеры и их семьи замерзали в холодных квартирах.
Мой приказ тогда спас всё наше офицерское поголовье. Получив выходное пособие, я каким-то чудом добрался до ближайшего работающего магазина (он был так далеко, что буран его не накрыл, наверное, за сто километров с гаком), привёз два ящика водки и отогрел офицерское собрание. А оно уже было на грани вымерзания. Но об этом поступке ни газета «Правда», ни даже наша дивизионная газета почему-то не сообщили.
Отпускные хлопоты
За два года службы мне дали один отпуск – и, конечно, зимой. Кто-то из кадровых подсказал, что если слетать на Запад и вернуться на Восток самолётом, то можно добавить к отпуску столько суток, сколько занимает дорога на поезде. А она занимала около пяти суток в один конец. Потому что время на дорогу к месту отдыха не входит в отпускные тридцать суток. На этот счёт есть приказ министра обороны.
И тут у меня родилась очередная дебютная идея: взять отпуск не в родной город Ленинград, а в самый отдалённый от нашего гарнизона западный город страны. И таким способом ещё несколько суток отдохнуть от службы. В качестве такового был выбран Мурманск. Оформляя мне проездные документы, начальник штаба повторял как заведённый будильник:
— Мне всё равно, как ты туда доберёшься. Единственное моё требование к тебе – чтобы ты привёз мне оттуда отметку их комендатуры.
— А по дороге туда, в Ленинграде, надо отмечаться в комендатуре? – как на грех, поинтересовался я.
— Не нужно, — последовал ответ.
И я отправился в затяжной, аж в 45 суток! – отпуск на малую родину. Молодость – авантюрная пора. Если бы только, пускаясь в это путешествие, я принял во внимание, что Мурманск находится за Полярным кругом, что зимой там всегда темно, холодно и почти всегда нелётная погода!
Впрочем, поначалу всё шло неплохо: до Питера долетел без приключений. Месяц промелькнул как один день. В оставшуюся половинку месяца надо было теперь слетать в Мурманск, отметиться в комендатуре и вернуться обратно, сначала в Ленинград, а потом – на разъезд.
И тут началось. Сначала самолёт не долетает до Мурманска: погода! Нас посадили в Архангельске. Несколько часов мы сидели в самолёте. Авиаторы надеялись, что вот-вот погода в Мурманске улучшится. Потом, когда надежды на скорое улучшение погоды растаяли, как снег в сломавшемся холодильнике, нас выпустили в зал ожидания.
От нечего делать решил попробовать дозвониться однокашнику и другу, тоже двухгодичнику Роману, служившему где-то в районе Архангельска. Опыт обращения с военной связью у меня за год службы накопился. Поэтому мне был известен телефонный позывной части, где служил мой друг.
Зайдя к военному коменданту аэропорта, предъявил документы, объяснил, что служу в ЗабВО, находясь в отпуске, следую в Мурманск. В то время для всей остальной армии это было то же, что в военные времена – прибыть в тыл с фронта, а в более поздние – из Афганистана. Я был одарён замечательным радушием и спрошен о наличии у меня проблем.
Пришлось поделиться желанием позвонить другу по военной связи. Через несколько минут я уже говорил с дежурным офицером его части, который, в свою очередь, благодаря «эффекту ЗабВО», тут же послал за Романом, то ли солдатика, то ли даже автомобиль. Ещё через десять минут я услышал в трубке знакомый голос:
— Ты в аэропорту? – радостно орал он, — это недалеко от нас, полчаса езды, я сейчас договорюсь, и мы вышлем за тобой «дежурку». Я, конечно, согласился, И тут объявляют посадку на мой рейс. Оказывается, пока мы разговаривали, погода в Мурманске немного улучшилась.
— Оставайся! Высылаю машину за тобой! Не улетай сейчас! Улетишь завтра! – до сих пор, вспоминая этот эпизод, жалею: зачем я не остался? Струсил! Побоялся, что погода опять испортится. А ну, как закроют Мурманск опять, да не на день, а на неделю? Вспомнилась сцена, свидетелем которой мне довелось быть за месяц до того, в Домодедово. Диктор объявил: «Начинается посадка на рейс «Москва-Норильск» за 10 февраля». А дело было 15 февраля! И вдруг около автоматических камер хранения зашевелились и стали подниматься с пола небритые ошалелые, как будто мхом поросшие, бомжеватого вида мужики. И с горящими глазами они бросались к выходу на посадку…
Короче – не остался я в Архангельске! Подлетел в Мурманск. Явился в комендатуру, где был так же тепло принят, как в Архангельске, и по тем же причинам. Люди, служившие в «медвежьих углах», испытывали друг к другу своего рода солидарность.
Другое дело – в столицах. По возвращении из «Мурманской командировки» и перед отъездом в Забайкалье решился я выйти в город в военной форме. Сестра попросила порадовать племянников-школьников. На выходе из метро меня остановил патруль, состоявший из старшего лейтенанта и двух курсантов: у нас в ЗабВО не было в обычае среди младших офицеров отдавать друг другу «честь». Ну, я и не откозырял старлею. Так он, прохиндей, осмотрел мою форму со всех сторон и обнаружил на шинели сзади внизу, там, где разрез, отсутствие одной маленькой пуговички. И выписал мне этакую квитанцию: распоряжение прибыть в комендатуру города Ленинграда для получения взыскания.
А я и знать не знал, что на этой дурацкой шинели есть куча ещё более дурацких маленьких пуговичек, которые, якобы, нужны на случай использования шинели вместо одеяла. А на самом деле – для того, чтобы подлавливать таких чайников, как я. Потому что эти пуговички очень любят отрываться и теряться в пространстве.
В Питерской комендатуре, по традиции, заправляли моряки. Они отличались особой строгостью, любили наводить флотский порядок и «давить» сухопутных военных. Мой покойный отец рассказывал, как попал в Питерскую комендатуру в начале 1945 года, возвращаясь из командировки на тыловой радиозавод за запчастями для своего радара.
— Построили нас, офицеров, — рассказывал он (а был он тогда в звании капитана), — вышел к нам седой капитан первого ранга и пошёл вдоль строя. Дежурный офицер ему докладывает по журналу, кто за что задержан, а он «отвешивает» — кому пять, кому десять суток ареста. Дошла очередь до другого капитана, но только третьего ранга, задержанного на блошином рынке (родители его называли «толкучкой»). И тот докладывает:
— Товарищ капитан первого ранга, я командир подводной лодки. Через час мой корабль должен выйти в море на боевое задание. Разрешите убыть к месту службы.
— На флоте барышники не нужны! — отвечает ему седой морской волк, — десять суток ареста.
Папу он пожалел – дал трое суток. Времена изменились: мне за нарушение формы записали замечание в отпускное свидетельство. И печать свою поставили. Казалось бы – пустяк. Но на моё складское командование этот штампик произвёл убийственное действие. На ближайшем после моего возвращения из отпуска офицерском совещании командир половину совещательного времени выкинул на моё перевоспитание. Если я правильно его понял, больше всего его расстроило, что я привёз штамп именно из Ленинграда – из ТАКОЙ дали!
— Это же почти то же самое, что из Москвы, из Министерства обороны, привезти замечание! – всё причитал и причитал он, — И что тебя понесло в Ленинграде ходить в форме?!
— Холодно было, а у меня тёплой гражданской одежды не нашлось, — «нашёлся» я.
Патруль в «самоволке»
Первое моё дежурство в армии пришлось на первое мая. В праздник солидарности командование не решилось доверить мне всю боеспособность части: я был назначен всего лишь начальником патруля. Мне дали грузовик с шофёром, сержанта и двух солдатиков со штыками в ножнах, и поручили ездить по окрестной степи и ловить «самовольщиков».
Как только выехали за пределы военгородка, сержант начал канючить:
— Товарищ лейтенант, давайте съездим к девочкам. Здесь недалеко.
Я долго отказывался и согласился только после того, как он сообщил, что другие офицеры никогда не отказываются от этого приключения. Другие – это значит, кадровые. Выходит, они не отказываются, а я, двухгодичник, откажусь? К чему это может привести? К тому, что солдаты поймут, что я не такой, как все. А меня чуть ли не в первый же день предупредили, что я ни в коем случае не должен допустить, чтобы солдаты пронюхали, что я двухгодичник.
Я и сейчас ещё страдаю доверчивостью. А в те времена…. Однажды вечером, во время дежурства по батальону, захожу в казарму технического взвода – в нос ударяет кислый-прекислый запашок.
— Чем это у вас несёт? – спрашиваю у дежурного сержанта.
— А это мы воду для постирушки греем, товарищ лейтенант — объясняет он и показывает большой молочный бидон, из которого торчит могучий кипятильник.
— А-а. Ладно, стирайтесь.
А наутро выясняется, что в техвзводе «деды» сделали брагу ускоренным методом и перепились так, что на построение не смогли выйти! И, конечно, я получаю от командира «благодарность».
Вот и тогда, командуя патрулём, я поверил байке, что «все кадровые ездят к девочкам». Хотя, может быть, это и не было враньём. Потому что больше там ездить было НЕКУДА.
— Дорогу хорошо знаешь? – спрашиваю у сержанта.
— Конечно, товарищ лейтенант! – бодро отвечает.
— Ладно, поехали, только ненадолго.
Через сорок минут езды в сумерках по степным дорогам мы застряли в солончаке: накануне прошёл первый весенний ливень. Солончак – штука коварная: чем дольше буксуешь, тем глубже в него погружаешься. Когда погрузились по самые «мосты» — поняли, что с наскока не выбраться. Стали откапывать грузовик, потом долго искали в степи, что бы такое подложить под колёса. Глядь, уже и светать начинает. В части, конечно, уже давно обратили внимание на наше долгое отсутствие, возможно, нас уже ищут. Съездили!
Только-только выбрались из трясины и пошлёпали восвояси – навстречу идёт другая военная машина. И они нам сообщают, что в гарнизоне ЧП: из соседней части бежал солдат с автоматом. Они едут его ловить.
— Поехали с нами, — предлагают они, даже не подозревая, насколько это предложение облегчает наше тяжёлое положение. Разворачиваемся, едем за ними и вскоре оказываемся в ложбине между сопками, посреди которой торчит одинокий холмик. Поодаль от холма стоит несколько военных машин, газиков и грузовиков со скамейками в кузовах, для перевозки солдат. Солдат в кузовах нет. Они растянулись цепью и залегли вокруг холма. Эти парни – из того же взвода, что и беглец, который залёг за холмом. Они хорошо знают друг друга. То и дело они кричат ему:
— Володя, брось дурить! Выходи – тебе ничего не будет! Командир полка сказал!
В ответ раздаются одиночные выстрелы. Так продолжается довольно долго: беглец прихватил вместе с автоматом подсумок с запасными магазинами. И вдруг всё смолкает – и крики и стрельба. Жуткая тишина. Выясняется, что, несмотря на все увещевания, Володя последним патроном застрелился.
Возвращались настолько подавленные случившимся, что, когда начальник особого отдела, он же «контрик», он же «контрразведка СМЕРШ», капитан Пуркин, остановил нас на въезде в гарнизон и стал расспрашивать, чем это мы занимались всю ночь, я даже не струсил. Просто ответили, что, мол, ловили беглеца.
— А откуда вы узнали, что он сбежал?
— А от встреченной машины из соседней части.
— Ладно, свободны, — по тому, как он это сказал, я почувствовал, что он не поверил ни одному моему слову.
На моё счастье, капитан как раз заканчивал свой СЕМИЛЕТНИЙ срок … службы на разъезде. «Особисты», в виде исключения, служили на два года дольше, чтобы было больше времени для «изучения личного состава». Поэтому, наверное, он совершенно утратил бдительность. Апогеем этой утраты явилась прощальная пьянка перед отъездом, причём он напился в одиночку (а с кем ему было пить?), закончившаяся тем, что он потерял своё удостоверение личности в подъезде нашего дома. Случилось так, что этот документ нашёл не кто-нибудь, а именно я. И — что? А сдал его в штаб. Не знаю, как ему, а мне даже благодарности не досталось.
Два капитана
Самым популярным воинским званием в нашем батальоне было звание «капитан». Пожалуй, самым колоритным был литовец с очень аристократической польской фамилией Вишневецкий, переделанной с польского «ий» на литовское окончание «кас». Он был матёрым парашютистом-десантником, носил значок «Сто прыжков». Из воздушного десанта его списали и перевели в сухопутные войска, на должность командира стрелковой роты, охранявшей склад боеприпасов. И всё только за одно, но самое распространённое в армии прегрешение: за беспробудное пьянство.
Надо отдать ему должное: отличить его трезвое состояние от нетрезвого было практически невозможно. Он свято соблюдал один из основных неписаных армейских законов, гласивший: «В каком бы состоянии офицер ни находился, — он должен быть готов прибыть по вызову своего начальника, встать по стойке «смирно» и, как положено по уставу, доложить: «Товарищ майор-полковник, лейтенант-капитан «Х» по Вашему приказанию прибыл!». После чего может сделать всё что угодно, например, рухнуть замертво. Но не раньше, чем доложит о прибытии.
Стройный, подтянутый, с лицом бывалого воина, каким он и был, — казалось, он «держал» любую дозу спиртного. Даже «выхлопом» он как-то умудрялся управлять: от него никогда не пахло. Была только одна единственная возможность установить – но не сам факт, а только степень его нетрезвости. В сильном подпитии он начинал рассказывать, как десантировался в Праге летом 1968 года: прыгал с парашютом, захватывал лётное поле, обеспечивал посадку самолётов с десантом и техникой.
А потом взял ручной пулемёт, получил три ящика чешского пива и приказ охранять редакцию газеты «Руде Право». Он устроился с этими предметами на чердаке здания редакции и три дня, до подхода танков, держал круговую оборону, попивая замечательное чешское пивко. Пил и держал. Держал и пил. Видимо, после этого эпизода он так и не смог остановиться – и восстановиться.
Другой, не менее колоритной личностью в капитанской когорте был капитан Русянцев. Он отличался от всех остальных капитанов тем, что умудрился прослужить в Германии семь лет вместо положенных пяти. При этом – в одном и том же звании «старший лейтенант». Звание «капитан» он получил уже по прибытии в Забайкалье и долго плакал от радости. Никто из коллег так и не узнал, как ему удалось, с одной стороны, заработать такую награду – два дополнительных года жизни в Европе, а с другой – за что его промариновали в лейтенантах чуть ли не три срока? (Многие его ровесники уже были майорами и подполковниками). На все вопросы, касавшиеся этой тайны, он только ласково улыбался и отмалчивался.
Однако, судя по тому, как осторожно и аккуратно он выпивал, никогда не напиваясь, можно было предположить, что свою жизненную порцию он уже, в основном, выбрал. На эту мысль наводили также его аппетитные рассказы о немецких пивных – «горштеттах», о фантастически высоком уровне обслуживания, которым дружественные немцы там поражали советских «камрадов».
Оказывается, у немцев считалось делом чести, доблести и геройства прятать сбежавших из закрытых гарнизонов советских солдат-самовольщиков от военных властей. И не просто прятать – а знакомить их с молодыми девушками. И не просто знакомить, а предоставлять им возможность любить друг друга. И, что особенно впечатляло: если у немца, прятавшего русского солдата, была дочь на выданье, то он с радостью «сватал» за русского свою дочку! Трудно даже представить, как звучали эти россказни в стране, где «секса не было». Вот какими замысловатыми путями проникало к нам тлетворное влияние Запада.
Ещё у капитана Русянцева было интересное «хобби»: он был, по совместительству, «военным дознавателем», а, если по-простому, следователем-любителем. То есть расследовал всевозможные «ЧП» в нашем батальоне-складе. А ЧП у нас случались с частотой регулярных женских недомоганий, и военная прокуратура с такой же частотой открывала на них дела. Поэтому капитану приходилось тратить чуть ли не половину своего служебного времени на написание следственных бумаг. Его неформальным девизом был стишок фривольного толка:
Всё, что пропито и проедено – будет в протокол занесено.
А поскольку я был его единственным сотрудником в офицерских чинах, то на меня перемещалась львиная доля бумаг по основному производству — перемещению имущества: приёмке боеприпасов из Центра и отправке их в войска.
Моя доля усугублялась ещё и тем, что в нашем с капитаном Русянцевым отделе хранились самые ходовые и самые экзотические вещи: от противотанковых реактивных гранат до радиоуправляемых противотанковых ракет и даже до — тсс! – «химических» снарядов, засекреченных под названием «практических». (Официально в нашей армии боеприпасы для химической войны не существовали – они были запрещены международными конвенциями).
На пике дедовщины
К нам в тыловую часть присылали очень разношерстное пополнение. Однажды прислали совершенно неграмотного парня из сибирской глуши. Ему за два года службы ни разу не дали подержать автомат. Он все эти два года провёл на кухне.
В другой раз прислали несколько астрофизиков – выпускников вечернего отделения физфака Иркутского университета. На вечерних факультетах не было военных кафедр, поэтому их выпускники служили солдатами, но – один год вместо двух лет.
И так карта легла, что дебильный кухонный мужик оказался старослужащим – «дедом», а физики (некоторые из них были уже женатыми и имели детей) – «салагами». И вот этот мужичок отдавал им приказы – принеси то, подай это, — и они кругом-бегом их выполняли. Потому что за ним стояли его погодки, старослужащие «деды», а также многолетняя устоявшаяся система «дедовщины».
С таким же успехом коровы могли бы командовать пастухом.
Ночные забавы
Однажды в моё дежурство к нам приехал ревизор – полковник из штаба округа. С разъезда его привезли в 2 часа ночи. Он оказался очень активным толстяком и, войдя в дежурку, и выслушав мой доклад, тут же объявил, что не собирается отдыхать с дороги, а, напротив, хочет обойти караулы и проверить посты. И пешком!
У нас это не практиковалось. За целый год службы я ни разу не слышал, чтобы кто бы то ни было из командования, хоть раз, отважился на такое приключение: больше десяти километров по пересечённой местности в темноте. Все нормальные люди проверяли караулы, объезжая их на автомашине.
Но в ночное время всё видится по-другому, как при свете ночника, и предложение полковника не вызвало у меня никаких эмоций. Пешком – так пешком.
— Товарищ полковник, я готов сопроводить Вас, только разрешите предварительно обзвонить начальников караулов, что мы выходим. Иначе кто-нибудь из часовых может спросонок проявить бдительность и нас случайно подстрелить.
— Ни в коем случае! Не звонить! Мы их проверим ВНЕЗАПНО!
— Есть – внезапно!
И мы вышли в ночь. Охраняемый периметр представлял собой двойной забор из колючей проволоки. Между частоколами было несколько метров пространства, по которому перемещались часовые, была натянута проволока, по которой на длинных поводках бегали сторожевые псы (об их наличии я просто не успел предупредить полковника), а также, через равные промежутки, были выкопаны окопчики неполного профиля. Последние предназначались для того, чтобы часовым, в случае внезапного нападения, было бы, где укрыться.
Как только мы вошли в периметр, я включил фонарь – и тут же выключил его, по указанию проверяющего:
— Светить не надо, а то они проснутся раньше времени. А так мы их накроем тёпленькими. А свет не нужен, Сейчас присмотримся – и всё будет нормально.
С этими словами он рухнул в окопчик и громким матом известил окрестности о своей сломанной руке. Наутро с подобающими почестями и с шиной на месте перелома, наложенной нашим доктором, он был отправлен обратно в Читу, но уже не в штаб, а в гарнизонный госпиталь. А мне, как всегда! — никто даже спасибо не сказал за то, что я с риском для жизни избавил родную часть от столь любознательного ревизора. Прошли годы – и я понял, почему.
Потому, что помог я не своей части, а полковнику. Он приехал к нам специально для того, чтобы сломать что-нибудь, попасть надолго в госпиталь – и таким путём спастись от досрочного дембеля, которым наказывали проштрафившихся старших офицеров его возраста. Пенсия при досрочном увольнении в запас была гораздо ниже , да и всяких льгот было значительно меньше.
Товарищ Бендер на партизанской тропе
Казалось бы, что может быть общего между партизанами и Остапом? Ничего! Но это только на первый взгляд. Потому что эта связь просматривается, если принять во внимание следующие обстоятельства.
«Партизанами» у нас в армии называли мужиков, призванных на краткосрочные сборы из запаса. Однажды к нам на склад пригнали как раз такой партизанский отряд, с задачей срочно выгрузить из вагонов и загрузить в хранилища очередную гигантскую партию реактивных снарядов «Град». В этом отряде оказался один, всего один партизан по фамилии Бендер. Уже появилась пунктирная связь. Но это ещё не всё. Потому что отец этого партизана, тоже по фамилии Бендер, работал начальником уголовного розыска города Иркутска и имел чин подполковника милиции.
И в одну прекрасную ночь папа Бендер приехал из Иркутска к нам в гарнизон специально, чтобы забрать своего сына Бендера из отряда домой. А в ту самую ночь дежурил по части – как Вы думаете, кто? Ну, конечно, тот самый лейтенант, который пишет теперь эти строки в звании старшего лейтенанта-инженера в отставке.
Для определённости надо бы ещё добавить, что партизаны отличались от солдат срочной службы, кроме почтенного возраста, столь модной теперь трёх — четырёхдневной небритостью, а также сильно поношенной, видавшей всякие виды униформой.
Но на самом деле это к делу не относится. Потому что ночь, проведённая с подполковником милиции Бендером, оказалась посильнее ночей Шахрезады. Он не дал мне поспать ни минуты. Ему надо было выговориться. А во мне он нашёл благодарного слушателя, к тому же одной с ним крови.
И до самого утра, до прихода в штаб командира, он потчевал меня рассказами из жизни уголовного розыска. А я поил его чаем и слушал, слушал, слушал. Там были всякие ужасы, убийства с «расчленёнкой», погони со стрельбой.
Но всё-таки самое сильное впечатление оставил рассказ о вагоне с соболями, отправленном из Иркутска в Ленинград, на пушной аукцион, и тихо потерявшемся по дороге. На моё замечание, что эта история как-то подозрительно походит на историю гражданина Корейко, гражданин Бендер только многозначительно ухмыльнулся и повторил, что вагон с соболями его люди из угрозыска так и не нашли.
На то, чтобы отмазать младшего Бендера от службы в партизанах, у подполковника ушло десять минут беседы наедине с нашим комбатом. Я засёк время. Вот так и получилось, что товарищ Бендер прогулялся по партизанской тропе.
Чисто российская история
Однажды мой друг по студенческому стройотряду, он же однокашник по институту, он же двухгодичник Гена, тот самый, с которым мы проводили в дисбат незадачливого стрелка по ногам, отправил мне телеграмму, в которой было написано следующее:
«Правительственный тигр бежал. Взвод охраны пал. Над всей Монголией безоблачное небо».
Это он так пошутил. Отблагодарил меня за то, что я его навестил. Меня тогда не затаскали в особый отдел только потому, что Гена перепутал в адресе номер нашего разъезда. Зато ему досталось от «контриков» на орехи. Но, в конце концов – всё обошлось. И вроде бы никаких последствий для его карьеры не имело. Хотя – кто знает?
А всё-таки, как нам с ним повезло, что он пошутил не в сталинские, а в брежневские времена! Потому что, если бы он пошутил в сталинские времена …
Не знаю, как в других, а в нашем Приморском отделе социального обеспечения города Санкт-Петербурга, ликвидаторов Чернобыльской аварии и людей, пострадавших от сталинских репрессий принимают в одном и том же кабинете. Как то раз сидел я там в ожидании приёма. А очередь была совсем махонькая: два человека всего. Разве это очередь? Лет десять назад там толпилось раз в десять больше людей.
Сидевшая напротив меня пожилая гражданка молчала-молчала, а потом вдруг разговорилась. И, как в поездах дальнего следования, в старые времена, рассказала мне за несколько минут всю свою жизненную историю. Вот её рассказ:
— Мой отец был рабочим на лесопильном заводе. Мы жили в старинном русском городе на берегу реки. У отца был приятель, который работал паромщиком на реке. Однажды они выпивали на пароме, в конце рабочей недели. Небольшой компанией, человек пять. А на пароме, как тогда было заведено, был портрет Сталина. И вот, когда они уже прилично выпили, отец возьми, да и поставь перед портретом стакан с водкой со словами: «Вот мы пьём – а тебе не достанется». И всё.
Его забрали в ту же ночь. И больше мы его никогда не видели. Маме сообщили, что ему дали «десять лет без права переписки»…
Она рассказывала спокойным монотонным голосом, как отвечают урок крепкие четвёрочники. Но после «переписки» она замолчала и всхлипнула. А потом продолжала:
— Знаете, я всю жизнь проработала в первом отделе. Потому что мой муж был в больших чинах в Большом доме, на Литейном. И я, сколько я его просила: Коленька, узнай, что с папой! Узнай!» А он мне всегда отвечал: «Погоди, Катя – ещё не время». А потом он умер. И я уже думала, что никогда не узнаю про судьбу моего отца.
Вот, добрые люди мне подсказали, я послала запрос в военную прокуратуру. И они мне быстро так ответили, что, мол, Ваш отец, был арестован такого-то числа 1939 года и такого-то числа, через месяц после ареста получается, – приговорён особым совещанием по статье 58-10 к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение в тот же день. Посмертно реабилитирован…
В этот момент открылась дверь кабинета, вышла сотрудница:
— Екатерина Ивановна, всё в порядке! Вы теперь будете получать пенсию за Вашего репрессированного отца.
И вот только тогда Екатерина Ивановна зарыдала в полный голос и попыталась упасть на колени. Мы вдвоём удержали её от этого рискованного поступка.
— Родные мои, да Вы знаете, что Вы меня спасли! От голодной смерти спасли! – всё повторяла и повторяла она
Мне захотелось очистить от себя помещение. Я вышел на улицу и продышался.
То, что русский народ невозможно победить, объяснил мне ещё в детстве мой покойный отец, всю войну пробывший в Действующей армии. Но не кажется ли Вам, господа-товарищи, что русский народ также невозможно и – ОСВОБОДИТЬ?
Время сушить белые грибы и время солить белые грузди
Лето в Забайкальской степи стояло знойное и сухое. С конца апреля – 30 – 40 градусов «тепла», и — ни одного дождя. Трав давно перестала быть травой, превратившись в нескошенное сено. От весенних цветов остались одни воспоминания. Но и они от жары выглядели миражами, особенно когда приходилось пешком перемещаться по многокилометровой территории склада, от «хранилища» к «хранилищу», попросту говоря – от амбара к сараю, от сарая — к ангару.
Наконец, в конце августа из Арктики прислали проливную воду. Но зато много. И тут выяснилось, что в степи есть леса. И, стало быть, правильнее величать её лесостепью. Это были берёзовые рощи, покрывавшие дальние сопки. Возможно, это и были те самые «сопки Маньчжурии»! Почему бы и нет. В жарком воздухе, да ещё под ослепительным солнцем, на фоне пожухлой травы, белые стволы берёз были не более видимыми, чем герой Уэллса.
Когда же обильно смоченная влагой степь вновь зазеленела, а это заняло у неё всего несколько дней, берёзовые рощи на сопках вдруг стали отчётливо видны, как если бы тот же герой Уэллса взял и снял свою волшебную шляпу. Или кепку?
Эта «материализация» леса и послужила сигналом к началу грибного сезона. Вновь, как и весной для рыбалки, командир «выделил» тот же единственный в батальоне автобус. Сам он опять же не поехал. Но если весной такое его поведение не вызвало у меня никаких эмоций, то на этот раз я явственно почувствовал лёгкое к нему сострадание.
И не мудрено. Потому что грибов в этих берёзовых рощах оказалось видимо-невидимо. А ему ведь «не ездилось» вовсе не потому, что не хотелось. Ещё как хотелось – и на рыбалку, и на грибную и на ружейную охоту хотелось. Но ещё больше ему хотелось получить, наконец, ещё по одной большой звезде на каждый из двух майорских «двухпросветных» погонов. Чтобы, значит, на пенсию уйти хотя бы подполковником. И пенсия побольше, и почёт повыше, потому как «под» можно иной раз произнести невнятно или совсем опустить. Кто там, на «гражданке», в этом толк понимает? Глядь – а он уже «сделался» почти настоящим полковником».
Других карьерных планов он уже не строил: ни возраст, ни должность не оставляли для других планов ни вот настолько живого места. Одни только романтические мечтания. А он был, скорее всего, прагматиком, наш комбат. Иначе чёрта лысого дослужился бы он даже и до майора, и до комбата. Романтики в Советской армии вряд ли могли выжить.
Если рассудить беспристрастно, хотел он, в сущности, совсем немного. Из майора сделать подполковника гораздо легче, чем из капитана – майора. Правда, это только моё личное мнение. А мнение нашего генерала было такое: «Пока ты, сукин сын, на своём складе порядок не наведёшь, пока не прекратишь пьяные драки, дедовщину с избиением новобранцев – не быть тебе подполковником!» Ну, и как тут уедешь на целый день? На кого оставишь «охрану» порядка в роте охраны и в техническом взводе? (Других подразделений, укомплектованных солдатами срочной службы, у нас в части не было.)
Ежели они в его присутствии, что ни день, умудрялись нахулиганить, то легко представить, что они устроили бы, рискни он отлучиться: мордобой, поножовщину, а то и стрельбу с дезертирством. Да и опять же: кого за себя оставить? Дежурного офицера? Так он по уставу имеет право отдыхать после бессонной ночи. И где гарантия, что его, крепко спящего, не вынесут из штаба вместе с оружейным сейфом?
На кого, на кого? На замполита?! Да за ним самим присматривать надо. Случайно, что ли, его перевели сюда с понижением в должности? Нет, не случайно. И его красный, как у Деда мороза, нос, и прожилки на щеках – всё говорит о том, что не случайно. А остальные ребята, те, что в чине капитана? Да их только оставь разок на хозяйстве – они тебя так подставят, что пойдёшь на пенсию не подполковником, а старшим лейтенантом, в лучшем случае, — тем же капитаном. Только и ждут, голуби сизокрылые.
Поэтому уже несколько лет он и отпуск не брал – предпочитал компенсацию, а если командование «выгоняло» — сидел сиднем в гарнизоне и – бдил. Какие уж тут грибы, какая рыбалка? «Не до грибов, Петька». Вот до пенсии дотянем – вот тогда и «нарыбачимся».
Зато остальных офицеров и прапорщиков, почему бы и не отпустить? Ведь в выходной день, в воскресенье, не в среду и даже не в субботу. Это в субботу (каждую!) на складе устраивали так называемый «парково-хозяйственный», а фактически, ещё один, шестой рабочий день. То есть, простым административным решением нарушали Указ Президиума Верховного совета СССР о пятидневной рабочей неделе, а также Закон РСФСР о пятидневной рабочей неделе. Но кто их читал?
Пристрастием к грибной охоте я заразился в семилетнем возрасте, отравившись каким-то грибом, который я подобрал, гуляя с родителями в лесу на Карельском перешейке. Пока взрослые собирали сыроежки, сынуля где-то в кустах подсуетился и приволок якобы белый гриб, попытавшись утаить от них, что нашёл его уже кем-то «собранным» и почему-то выброшенным.
Однако же отец обратил внимание, что ножка гриба аккуратно очищена ножом, чего я сделать не мог по причине отсутствия ножа. Пришлось признать, что грибок не сидел в земле, как полагается, а валялся на ней. Однако это был ПЕРВЫЙ белый (как мне казалось) гриб, который я нашёл самостоятельно, и мне очень хотелось, чтобы он был воспринят в качестве такового родителями и положен в корзинку. А когда очень хочется… И я «нашёлся», высказав вполне правдоподобное предположение, что гриб просто-напросто кто-то потерял, выронил из корзинки.
Моя находчивость решила дело в мою пользу. И вечером того же дня ко мне прибыла «неотложная» медицинская помощь, вызванная по случаю острого отравления ребёнка, скорее всего, грибами, а не картошкой. Глядя на эту историю с высоты многолетнего грибного опыта, я думаю, что, скорее всего, это был «желчный» гриб, который неопытным грибником может быть принят в качестве «белого» гриба.
Желчные грибы неядовитые, но, притронувшись к ним кончиком языка, ощущаешь всю горечь нашего земного существования.
А отравился я в тот раз, скорее всего, по причине своего малолетства. Во всяком случае, ужинавшие из одной кастрюли со мной взрослые не испытали никаких токсикологических проблем. Да и меня медики очень быстро вернули в строй при помощи доброй клизмы. Вряд ли я бы отделался испугом, окажись в кастрюле бледная поганка, «загримированная, под шампиньона».
Удивительным образом, после этого случая у меня не только не возникла боязнь грибов, но, напротив, возникло стойкое увлечение этим делом, с годами превратившееся в натуральную страсть, настолько сильную, что она способна конкурировать с другими пристрастиями и увлечениями. Даже такими, гормонально обусловленными страстями, как любовь к женщине или желание утром поспать подольше.
Европеец, впервые вступающий в лес восточнее Уральских гор, если только он увлекался грибным делом у себя на Родине, не может не заметить существенных отличий Сибирского леса. Что касается меня – я испытал шок. В одном и том же лесу, в одно и то же время, в изобилии произрастали белые грузди и – просто белые грибы. Здесь наблюдались, по крайней мере, ЧЕТЫРЕ отличия от, если так можно выразиться, «Петербургского» леса. Опасаясь утомить читателя их перечислением, всё же не могу устоять перед этой самой «грибной» страстью. Итак, под Петербургом белые и грузди растут в разных лесах: белые – большей частью, в сосновых, а грузди – в еловых и смешанных лиственно-хвойных лесах. При этом периоды, когда они встречаются часто – у нас их называют «слоями», как правило, не совпадают: слои белых предшествуют слоям груздей и прочих «солонушек»: волнушек, рыжиков, сыроежек.
Далее, белые грузди под Петербургом встречаются редко, даже и в урожайно-грибные годы. А если встречаются, то совсем небольшими «колониями», по нескольку штук. Зато бывает много чёрных груздей, которые растут даже не «семьями», а «кланами», по нескольку десятков штук в группе.
И, наконец, необычным было то, что других грибов, кроме белых и груздей, в Забайкальских березняках было крайне мало. И, может быть, именно поэтому столь наглядно проявился «регионально ориентированный человеческий фактор». Никакого более приличного названия я не смог придумать для такого казуса: украинец, родившийся и выросший у себя в Украине, по-восточному смуглый брюнет лейтенант Лаговой, говоривший по-русски с очень заметным хохлацким акцентом, что указывало на его сельское, а не городское происхождение, категорически отказывался собирать грузди. Он брал только белые грибы, отвечая на наши многократные увещевания попробовать засолить и съесть хоть немного груздей в том смысле, что у них эта «дрянь» не растёт, а если бы и росла, то её никто брать бы не стал – здоровье дороже! Между тем, как я понял, попав в Забайкалье, нет ничего вкуснее солёного белого груздя. Или почти ничего.
Наоборот, коренной сибиряк, прапорщик Матвеич – тот категорически не признавал съедобность белых грибов и собирал только грузди. Если бы грибов было не так много, как их было, то этими особенностями некоторых наших товарищей могли бы воспользоваться остальные грибники, вроде меня – всеядные выходцы из Европейской России. Для этого достаточно было попеременно «пристраиваться» в компанию то к украинцу, то к сибиряку – и рядом с первым собирать грузди, а со вторым – белые. Грибы, которые мы отказываемся собирать, обычно встречаются чаще, чем те, за которыми мы охотимся. Хотелось бы понять, почему? Дело ясное, что дело довольно тёмное (как и вся психологическая наука). Для ответа на этот вопрос явно напрашивалась необходимость постановки психологического эксперимента.
Дело это осложнялось тем, что грибов было почти так же много, как бывает подосиновиков в тундре. Кто там бывал, тот знает. А для тех, кто ещё не бывал и не собирается («уж лучше вы – к нам»), придётся пояснить, что подосиновики на Кольском полуострове мы собирали на ходу поезда. Поезда от Мурманска до бывшего финского города Печенги и построенного при Советах города Заполярного, что на границе с Норвегией, не могли ходить со скоростью больше двадцати – двадцати пяти километров в час.
Из-за того, что железнодорожный путь там лежит на вечной мерзлоте, летом он «плывёт». Поэтому можно успеть, не только увидеть красную шляпку подосиновика, но, если изловчиться – соскочить с поезда на ходу, сорвать понравившийся гриб и снова вскочить на подножку. Количество грибов, которые можно было собрать таким способом, ограничивалось только временем пребывания в пути и степенью загруженности вагона. Потому что грибы стояли вдоль полотна железной дороги такими же плотными рядами, как войска на параде.
Так вот, в берёзовых рощах Забайкалья грибов было, наверное, не намного меньше, особенно груздей. Только они удивительно умело маскировались под опавшей листвой. Верхняя плоскость шляпки у них была покрыта клейкой бахромой, к которой замечательно быстро прилипало всё, что соприкасалось с ней хоть на мгновение. В первую очередь, конечно – опавшие листья. В березняках их было с избытком. Так что, несмотря на природный белый и бело-розовый цвет, сам по себе очень даже заметный на тёмно-буром фоне опавшей листвы, белый груздь можно было обнаружить, только углядев «локальное» вспучивание слоя этой самой листвы или валежника.
Да что там говорить, белые грибы, имеющие гораздо более маскирующую окраску, чем белые грузди, искать было гораздо легче. Поэтому пришлось применить ту же методику, которая хорошо себя зарекомендовала при сборе маленьких боровичков в сосновых борах Карельского перешейка. Обнаружив хотя бы один груздь, ставили рядом корзинку, чтобы заметить место, и осторожно ощупывали окружающую поверхность планеты, двигаясь по концентрической спирали от «центральной» корзинки – в «бесконечность». И тут сразу выяснялось, какое баснословное количество груздей, причём не маленьких, а вполне зрелых, размером с хорошее блюдце или тарелку, прячется по соседству с «пионерской» находкой.
Кончилась для меня эта поездка тем, что пришлось отправлять в бывший Ленинград две или три посылки с солёными груздями. А потом ещё и с собой везти, когда отправился отпуск. Если бы я этого не сделал, то, скорее всего, под этакую закусь, по виду смахивавшую на сало, а по вкусу — несравнимую ни с чем на свете, — спился бы окончательно и безвозвратно.
О возможностях списания неизрасходованных боеприпасов
Как-то раз, получая из моего отдела боеприпасы для предстоящих учебных стрельб, знакомый офицер-артиллерист заговорщически подмигнул, посмотрел по сторонам и, убедившись, что нас никто не слышит, спросил:
— Говорят, у тебе скоро «дембель». А у меня после прошлых манёвров осталось несколько неизрасходованных сигнальных патронов. Хочешь, подарю? Мне они ни к чему, их у меня на полковом складе столько, что уже и куры не клюют. Опять-таки, эти, по документам, я уже израсходовал, Писать объяснительные рапорты, и получать «вздрючки», сам понимаешь, кем надо быть. А ты возьми их с собой на Запад, на гражданке они в дефиците, может, когда и пригодятся.
Как отказать хорошему человеку? Пришлось поблагодарить и – согласиться. Мысль о возможности «подставы» в молодую свежую голову даже не закралась. И правильно не закралась. Потому что подстава ждала меня совсем в другом пункте жизненного пути. Там, где и многоопытная голова вряд ли её могла ожидать.
И ведь что интересно? Два года у меня был доступ и к оружию, и к боеприпасам. И никогда не возникало ни малейшего желания, ни пострелять, ни даже просто с ним повозится. Бывало, заступая в наряд, возьмёшь свой пистолет из общего оружейного ящика-сейфа, вставишь обойму с патронами, засунешь пистолет в кобуру и — «вперёд, за орденами!». Стало быть, — в объезд по караулам, в обход по казармам, потом обратно в штаб, дежурить на телефоне в ожидании возможного поступления неожиданного приказа из штаба округа, либо новых незапланированных вагонов с боеприпасами – с полустанка.
И так вот целые сутки проживёшь в вооружённом состоянии, и даже не вспомнишь об этом. Только под конец дежурства, сдавая дела сменщику, проделаешь все манипуляции в обратном порядке: разрядишь пистолет, вставишь в «родное гнездо» в оружейном ящике и, — «назад, за орденами!». То бишь, — домой, в койку. Привыкаешь к оружию быстро. Так же как к любым бытовым процедурам, типа чистки зубов, одевания и снятия штанов. И слава Богу!
Потому что, в противном случае, то есть, если привыкания не наступит, может возникнуть другой рефлекс, неизжитое с детства желание ПОИГРАТЬ с оружием. Крайне опасный рудимент! От него всего один шаг до желания пострелять и так далее.
Как раз в те годы стали входить в моду угоны самолётов. Сначала ими занялись борцы за свободу Палестины. После войны Судного дня они поняли, что армиям соседних арабских государств не удастся победить Израиль в «конвенциональной» войне и сбросить его в море. Однако, если нельзя, но очень хочется, то можно … всё. И они сделали ставку на террор во всех доступных формах. При этом вовсю использовали опыт российских террористов XIX и XX столетия, среди которых важнейшую роль играли евреи. Так бывало во все времена: евреи придумают что-нибудь новенькое, а потом этим же, но уже не «новеньким», сами и получают по башке. Например, «катюшами».
Очень быстро, однако, выяснилось, что в середине XX века самым доступным и при этом наиболее эффектным методом террора, является как раз недоступный в прежние времена угон больших пассажирских самолётов, с захватом в заложники и убийством их пассажиров.
Очень быстро эта «мода» пришла и в Советский Союз. Там, правда, арабские террористы не «оперировали», потому что там их готовили. Но зато в Союзе нерушимом нашлись другие люди, свои же, можно сказать, бывшие советские люди, которые вознамерились использовать угоны самолётов только для того, чтобы улететь на них из Советского «рая» в антисоветский «ад».
Для противодействия этим попыткам и был издан Указ Президиума ВС, запретивший провоз взрывчатых веществ на воздушных судах. Почему-то раньше не возбранялось возить на самолётах взрывчатку, хотя, как легко понять, это всегда было небезопасно по чистым физико-химическим причинам. А вот за сутки до моего «дембельского» полёта на Запад это стало строжайше запрещённым, под угрозой лагерного «срока».
Сколько себя помню, всегда со мной так происходило и происходит. Началось, когда мне было десять лет. Мама повезла мой организм, до предела измождённый зимними простудами, всегда переходившими в воспаление среднего уха, на юг, на Чёрное море, в город Анапу. Результат она получила неожиданный. Половину следующего учебного года я опять просидел дома, освобождённый от посещения школы по состоянию здоровья. Но зато в Море я самостоятельно научился плавать.
Несколько дней поплавал с надувным «спасательным кругом». Потом круг где-то «прокололся» и «испустил дух». И тогда от безысходности я решился: попробовал поплыть без него, и – поплыл!
Вот когда я понял, что настоящая моя стихия – это вода. И возмечтал заняться плаваньем всерьёз, для чего необходимым условием было проникновение в детскую группу при каком-нибудь ленинградском бассейне. Родители не возражали, но вот с тренерами по плаванью им никак не удавалось договориться. Мало того, что бассейнов в городе было крайне мало, и на всех желающих заниматься плаваньем их всегда не хватало. Так ещё меня ни в одну из немногочисленных детских групп не брали, то по здоровью, то по возрасту, то по пятому пункту. А скорее всего – по всем этим пунктам сразу.
Родители никак не могли решить эту задачу, потому что отродясь не умели давать взятки. Помощь пришла неожиданно, со стороны старшей сестры. Она собралась замуж. И на свадьбе, среди гостей со стороны жениха, нашёлся тренер детской плавательной школы, причём самой лучшей в городе. И он согласился меня взять – не смог отказать родителям невесты.
Так вот, когда меня привезли на первое занятие в бассейн, выяснилось, что накануне тренер скоропостижно скончался. Как я переживал по поводу этого первого «облома» — описать невозможно. А потом собрался и стал самостоятельно разучивать разные способы плаванья. Кое-что получилось. Сейчас я могу без остановки проплыть несколько километров.
А последний по времени «облом» случился в связи с финансовым кризисом-2008. Накануне подписания договора о создании компании на основе моей новой технологии обанкротился крупный инвестиционный фонд, который собирался нас финансировать. Должен признаться, что на этот раз я переживал гораздо меньше. Потому что между этими двумя событиями было много–много других, аналогичных.
И всё-таки не могу сказать, что привык. Казалось бы, пора уже и попривыкнуть. Что-то мешает. Скорее всего, мешают законы Природы, которые утверждают, что вероятность столь частого повторения таких редких событий, как смерть правильного тренера и разорение правильного фонда (правильность которых обусловлена правильным отношением к одному и тому же человеку) – крайне мала. Ничтожно мала. Почти что равна почти что нулю.
Так почему же они, эти события, случаются так часто? И почему большинство человечества в той или иной, пусть немного большей или немного меньшей степени, но болеет тем же недугом? А везунчиков, наоборот, почему так мало? Эй, тройка, птица-тройка, дай ответ! – Не даёт ответа!»…
Один из «промежуточных» обломов случился, когда мой «перелёт» из армии совпал с опубликованием нового драконовского Указа. «Драконовским» он был только для меня «тогдашнего», и только в связи с тем, что у меня в дорожной сумке лежало несколько (немного!) злополучных сигнальных патронов. На самом деле Указ как раз был правильный, а я, как Вы сейчас поймёте, был очень не прав.
Сигнальные патроны — это такие картонные трубки со шнурком с одного конца и картонной же заглушкой с другого, напоминающие пеналы для медицинских термометров, только большего диаметра. Внутри пенала находится не термометр, а сигнальная ракета. Причём для её запуска не требуется никакого дополнительного оборудования, типа специального пистолета-«ракетницы». Достаточно резко дёрнуть за шнурок, как из «заглушенного» конца трубки с ужасным грохотом, особенно – для морально неготового к этому человека, вылетает эта самая ракета и, не попрощавшись, улетает на высоту нескольких сот метров.
Когда выгорит пороховой заряд, который и сообщает этой «штуке» и звук и ускорение, обычно, в верхней точке траектории, воспламеняется пиротехнический состав. И тогда даже самый невнимательный наблюдатель не может не заметить, как с неба падает яркая-преяркая звезда. Особенно это событие впечатляет ночью, однако и днём сигнальную ракету трудно, очень трудно не заметить. Для этого надо принять внутрь добрую порцию сами знаете чего.
Можете себе представить, что будет, если такой «ракеткой» выстрелить по живому. Или – в салоне самолёта. Достаточно сказать, что это оружие гораздо серьёзнее ножей для разрезания книжек или картона.
Но в старые советские времена про шахидов ещё никто не слыхивал, а про камикадзе все уже давно позабыли. По каковой причине аэрофлотовская администрация не интересовалась содержимым пассажирского багажа и не искала там ни оружия, ни боеприпасов. Но грянули две попытки угонов – и грянул ответный Указ.
Самое плохое для меня было в том, что он грянул накануне моего полёта. В Союзе всегда так бывало: новый закон сначала исполнялся неукоснительно, и даже с преувеличенным демонстративным усердием, а потом постепенно усердие в его исполнении ослабевало, и нередко – до «абсолютного» нуля.
Были даже такие случаи, когда новый закон применяли «ретроактивно», то есть к людям, нарушившим его ещё до того, как он был опубликован. Или даже именно их действия послужили поводом к принятию этого нового закона. Так случилось с несколькими московскими валютными менялами, которых, при Хрущёве, сначала арестовали, потом законодательно ввели высшую меру (расстрел) за обмен валюты, а потом уже и расстреляли.
А я «попал под раздачу». Отступать было поздно. Избавиться от «армейских сувениров» в аэропорту Читы не было никакой возможности. Но ведь именно там мне стало известно о вчерашнем введении его в действие и о предстоящем стопроцентном досмотре.
Выбросить патроны в ближайшее мусорное ведро – означало только отсрочить провал, но и то очень ненадолго. Кругом было полно милиции и, скорее всего, я не успел бы даже подняться на борт или был бы снят с оного. Потому что, после того как добросовестная и бдительная уборщица (а в аэропортах других не держат, но, наверное, они и получают надбавку за бдительность) обнаружила бы мою пиротехнику в мусорном бачке, она немедленно передала бы её ближайшему постовому милиционеру. А тот, конечно же, сразу бы вспомнил, как некий артиллерийский лейтенантик полчаса назад что-то такое в этот бачок опускал.
С другой стороны, оставить боеприпасы без присмотра означало подвергнуть неоправданному риску ни в чём не повинных людей. Попади они в руки несведущему человеку – и может случиться непоправимое. Оставалось одно – рискнуть и лететь «с патронами». Тем более, что сам по себе полёт на самолёте не был для них поводом к срабатыванию. Так уж они были сконструированы, чтобы любой и каждый воин-десантник мог взять их с собой в полёт, выпрыгнуть из транспортного самолёта с парашютом и после приземления подать сигнал такой ракетой.
В довершение всех бед, прямого борта до Ленинграда не было до послезавтра, а билетов на него не было на две недели вперёд. Пришлось лететь с двумя пересадками – в Иркутске и в Москве. В Чите меня спасло то, что я был в офицерской форме, а Чита, как уже отмечалось, была «прифронтовым» городом, и к военным, а к офицерам, в особенности, там относились, как к небожителям. Короче, вопреки грозным указам и развешанным повсюду в аэропорту ещё более грозным свежеотпечатанным плакатам, мои вещи досматривать не стали. Хотя гражданских моих попутчиков по полной программе.
Может быть, не все ещё знают, что слова «шмон» и «шмонать» произошли от еврейского числительного «шмонэ», что значит «восемь». Как и множество других слов лагерного жаргона, введённых в употребление заключёнными сталинских лагерей, в детстве выучившими иврит в еврейских начальных школах-«хедерах». Почему – восемь? Потому что обыски заключённых чаще всего производились в восемь часов вечера, после возвращения рабочих бригад с лесоповала в «зону».
Окрылённый этим успехом, полетел я в Иркутск. В Иркутске меня спасла отдалённость города, как от Центра, издающего Указы, так и от границы империи. Там ещё не успели ВВЕСТИ В ДЕЙСТВИЕ новые правила. Вот Вам и строгости нового указа! Должен признаться, что после Иркутского триумфа я совсем потерал бдительность. А зря, потому что впереди ждала столица нашей Родины. И в ней пересадка не только с одного борта на другой, но и переезд из одного аэропорта (Домодедово) в другой (Шереметьево). Оказалось, что регистрация пассажиров на ленинградский самолёт будет производиться не в аэропорту отправления, не в Шереметьево, а по дороге туда, на Центральном аэровокзале, в центре Москвы.
Было бы очень странно, если бы Указы Верховного совета не исполнялись так близко от места его дислокации. Конечно, они выполнялись, причём полностью и окончательно: досматривали все вещи всех пассажиров, а также самих этих пассажиров, вплоть до выворачивания карманов. «Просветительных» аппаратов тогда, кажется, ещё не применяли. Пока подходила моя очередь на проверку, готовил себя к разоблачению, повторяя давно заученное «Меньше взвода не дадут, дальше фронта – не пошлют. А другая часть головы, между тем, лихорадочно искала выход.
И в Момент Истины, не знаю, как, но из меня прозвучало следующее:
— Девушка, сколько можно издеваться над Советской армией? У меня за ночь уже третья пересадка и в третий раз перетряхивают мои вещи!
И в ответ – короткое спасительное:
— Ладно, проходите, лейтенант.
… Осталось поведать о дальнейшей судьбе сигнальных патронов. Благополучно добравшись до Ленинграда, они некоторое время тихо пролежали у нас в чулане. Но тишина оказалась недолгой. Когда праздничная радость по поводу моего благополучного возвращения из армии схлынула, уступив место будням, домашние в ультимативной форме потребовали избавить от них квартиру.
Если быть предельно честным перед собой и людьми, то можно их понять. Был уже у них печальный опыт. Однажды, собираясь на рыбалку, я купил в зоомагазине коробочку с «опарышами» (личинками мух навозных). Прошло несколько дней, рыбалка не состоялась, и про коробочку было на время забыто. Когда же я вспомнил про неё и открыл её – оттуда с жутким жужжанием вылетело и моментально разлетелось по всей квартире целое оперативное соединение (по- простому, дивизия) чёрно-зелёных «летающих крепостей».
История списанной пиротехники тоже закончилась рыбалкой. Поехали с другом на Ладогу, взяли лодку, заплыли подальше в шхеры и, убедившись, что, в пределах прямой видимости, никого из ныне живущих нет, выпустили эти ракеты, всего их было три штуки, друг за дружкой. Причём, опять же в целях дополнительной конспирации, выпускали не вверх, под углом 45 градусов, а – горизонтально, по-над водой. Так что Вы думаете? Думаете, они так послушно и летели, как их выпускали? Ничего подобного! Пролетев метров около ста горизонтально, они вдруг взмывали вертикально вверх!
Это у них срабатывал специальный механизм, придуманный для того, чтобы воин, запускающий ракету в боевых условиях, мог бы при желании не обнаружить для наблюдателей противника точное место своего нахождения. Вот такая у нас военная хитроумность, и вот какая у нас серьёзная военная техника! Была. А ведь об этой особенности сигнальных патронов нам на военной кафедре майор Евсеев, наверняка, докладывал. Внимательнее надо было слушать, не отвлекаться на всякие посторонние мысли о девушках.
Но, если сейчас отвлечься от этих мыслей, то можно ещё вспомнить, что в технологии боеприпасов вообще очень много было всегда «маленьких хитростей». И понятно, почему: захочешь выжить – будешь думать. Будешь думать – придумаешь. С боеприпасами ведь как? Счёт времени идёт на какие-то микро-секунды. Не сложилось что-нибудь, не сработало – и поминай, как звали.
Особенно выделяется в этом отношении область взрывателей. (Это такие маленькие устройства, которые должны обеспечить срабатывание боеприпаса, то есть взрыв, в нужный момент, но, одновременно, предотвратить такое срабатывание во всех остальных случаях, как то, при изготовлении, хранении, заряжании и в момент выстрела из оружия.).
Типичный пример – «втулка с зигзагообразным пазом», придуманная засекреченным гением ещё в сталинское время и оплаченная именной премией вождя. Чтобы предотвратить возможное преждевременное срабатывание взрывателя при выстреле, лауреат придумал такую штучку – втулочку, в которой была сделана прорезь, а в эту прорезь входил такой «пупырышек»-штифт; при этом втулка перемещалась внутри взрывателя таким образом, что «взводила» его, то есть приводила его в состояние готовности к взрыву.
Но перемещаться она могла только по траектории, определяемой этой парой «штифт-прорезь». Так вот, теперь самое главное, за что из человека сделали Лауреата: он придумал вместо прямой прорези – сделать прорезь в виде синусоиды. И всё! В результате время перемещения втулки увеличилось – и сделалось достаточным для того, чтобы взрыватель не мог взорваться в стволе орудия (миномёта).
Так бесславно закончилась эпопея с возвращением пиротехнических средств обратно на Запад, в места, где их когда-то изготовили. Не пришлось мне ни друзей порадовать в Новогоднюю ночь, ни девчонок попугать. А ведь как рисковал! Ведь посадить могли за милую душу. Как часто в жизни мы поступаем столь же необдуманно, а потом, когда эти поступки приводят к непоправимому трагическому финалу, нам остаётся только горестно вздыхать по своей загубленной жизни…